Сон великого хана. Последние дни Перми Великой (сборник)

И вот потянулись с разных сторон – кто по лесным речкам в лодках, кто прямиком по лесу и по тропинкам пешком – будущие противники москвитян на поле брани, вооруженные чем Бог послал: топорами, кольями, рогатинами, стрелами, многие даже простыми деревянными ослопами, имевшими вид балды, усаженной коротко обрубленными сучьями. Вообще, снаряжение ратников было немудреное, как немудры были и сами ратники, лишенные всякой воинственности, заменяемой у них полным наружным убожеством.

В городках встречали их с распростертыми объятиями, потому что как-никак все же сила прибывала, хотя и ненадежная сила, не могущая идти в сравнение с городскими десятками. Но в общей сложности благодаря многочисленности прибывающих людей рать должна была составиться довольно значительная, обещающая некоторый успех, в особенности при верховодстве новгородцев, изучивших тактику московских воевод.

Микал просто покою не давал себе и своим приближенным, стараясь предусмотреть все случайности, которые он пытался устранить теми или другими способами, имеющимися в его распоряжении. На валах срубали новые башенки, куда предполагалось посадить возможно большее число стрелков, которые бы буквально осыпали тучею стрел подступы к городку, испытавшему уже на себе силу удара вогулов. Ворота – и внутренние и наружные – закладывались землею до самого верху, забивались бревнами и камнями крепко-накрепко, так что в конце концов выход из Покчи был закрыт, почему жителям его пришлось сообщаться с внешним миром при помощи лестниц, приставляемых к откосу валов. Из кладовых было вывезено все ратное оружие, какое только успели накопить в течение многих лет предки князя Микала и сам Микал, не пропускавшие случая, чтобы не приобресть от приезжих новгородцев или москвитян, или даже от купцов ордынских, изредка навещавших Великую Пермь, либо меч, либо бердыш, либо секиру, либо саблю, либо тугой лук боевой, каких не умели делать сами пермяне. Воевода Бурмат даже ночей не спал, бегая по укреплениям городка, где работали встревоженные жители, усиливая неприступность валов и палисадов, опоясывающих Покчу тесным кольцом.

В Чердыне, Уросе и Изкаре тоже кипела работа, о чем Микалу доносилось каждодневно и с такими подробностями, что он заочно мог входить в каждую мелочь и заочно же давать советы, которые выслушивались всегда с большим вниманием. В Чердыне он побывал самолично, одобрил мероприятия Ладмера и хотел уже ехать обратно, как вдруг взор его упал на низенькую деревянную церковь Иоанно-Богословского монастыря, лишенную креста посредине крыши, что крайне удивило его.

– А крест где? – спросил Микал у Ладмера, как будто растерявшегося при этом вопросе.

Ладмер не сразу ответил. Губы его скривились в злую усмешку, не скрывшую, однако, его смущения. Он сказал:

– Нету креста, князь дорогой. Порешил я к Войпелю вернуться… и крест снять приказал. А монахов под церковью запер вместе с Максимом-игуменом. Пускай посидят тут до той поры, пока мы с Москвой поуправимся.

– Напрасно ты сделал так, дядя почтенный, – слегка нахмурился Микал. – Монахи на нас осерчают теперича. А ежели Москва нас поборет, то от москвитян нам плохо придется за дело подобное. Потому как москвитяне любят монахов…

– Не поддадимся мы Москве ни за что! Не поклонимся мы кресту христианскому! – исступленно крикнул Ладмер, но Микал остановил его такими словами:

– Слушай, дядя! Напрасно ты громко кричишь! Вестимо, страждем мы после того, как веру православную приняли, но и раньше не легче мы жили. И Войпель не баловал нас. А нынче не поздно ли хватились мы?.. Не лучше ли нам на монахов сквозь пальцы глядеть, ибо силу они большую возьмут, когда москвитяне здесь будут победителями?..

– Но ты же ведь сам говорил, что можно и Войпеля нам вспомнить… В Покче разговор у нас был, при Максиме-игумене еще…

– А я и забыл о том, по правде сказать… Мало ли чего не скажется в гневе да в ярости! Нельзя же каждое слово на веру принимать… Тогда я не знал, что говорил, ибо себя не помнил…

Ладмер даже руками развел от удивления, слыша такие слова от племянника, толковавшего теперь совсем другое, чем несколько дней тому назад. Но Микал был себе на уме. Это был тонкий и хитрый политик, не упускавший из виду ничего такого, что было в границах его разумения. О москвитянах он знал теперь наверное, что идут они здоровые и грозные, вопреки пророчеству Арбузьева, предсказывавшего, что поход истомит и обессилит их до крайности, так что, в конце концов, их можно будет прихлопнуть как мух очумелых. Действительность показала противное.

Хотя надежда на удачу и не оставляла покчинского князя, но все-таки, по некоторым признакам, можно было потерпеть и поражение, почему представлялось необходимым мирволить монахам и священникам, которые, в случае нужды, явились бы посредниками в переговорах с москвитянами, ставившими духовных лиц не в пример выше людей другого сословия.