Сон великого хана. Последние дни Перми Великой

Долго пел старик: про пиры и молодеческие игры в вольном Новгороде, про удаль новгородских ушкуйников — разбойных людей, про то, как пленил и рубил им буйны головы татарский князь астраханский Салтей Салтеевич. Наконец новгородец поклонился и смолк. Гуслярный звон прекратился. Благозвучные слова народной былины, видимо, понравились великому князю, и он, подняв голову, произнёс:

— Не с глупа ума ты былину сказал. Вельми доволен я тобою. Одно лишь не по нраву мне: сии ушкуйнички ваши. И похвально учинил Салтей, что всем им головы порубил. Одначе чего мне толковать с тобою? Обещал я тебе сто алтын и не отрекаюсь от слов своих. Слышь, Сыта, наутрие выдай ему сто алтын, а потом из казны моей получишь. Ступай, старик.

— Бог да хранит тебя, княже великий! Не оставил ты раба своего милостью княжьею! — низко поклонился новгородец и незаметно, ухмыльнувшись в бороду, повернулся и пошагал в ту сторону, откуда пришёл.

— А, други... слышите... что это? — обернулся великий князь к бояричам, уловив своим чутким слухом какой-то шум за боярским домом. — Слышите!.. Кажись, скачет кто-то?..

— И то, скачет, — встрепенулись бояричи, почему-то обеспокоившись от слов Василия Дмитриевича. — Кто бы это мог быть?..

Опьянение великого князя и его собутыльников было полное, но, обладая здоровыми натурами, они не потеряли образа и подобия человеческого, ясно сознавая всё происходившее вокруг. Месяц ярко сиял на небосводе, и при свете его они увидели, как к садовой ограде подскакал какой-то человек на добром коне, как он спрыгнул с лошади и громко спросил кого-то:

— Здесь ли княже великий?

— Здесь, здесь, — ответил кто-то, и приехавший человек ловко перепрыгнул через ограду, бегом подбежал к столу, за которым восседал Василий Дмитриевич с бояричами, и, сняв шапку с головы, заговорил:

— Гонец прибыл, государь. Рязанский князь прислал. И пишет князь рязанский, что страшный воитель идёт на землю Русскую... Идёт Тимур чагатайский. А с ним воинство несметное...

— Врёшь, врёшь, Третьяк! — крикнул Василий Дмитриевич, узнав в приехавшем человеке своего дьяка. — И Олег Рязанский врёт! Загрызёт Тохтамыш Тимура... Не добраться Тимуру до нас...

— Идёт Тимур на землю Русскую, — настойчиво повторил Третьяк, говоря резким взволнованным голосом. — Тохтамыш в бегах перед ним! Тохтамышево воинство по ветру развеяно Тимуром... Открыта дорога на Русь...

Великий князь привскочил на месте. Куда и хмель девался! Из груди его вырвалось хриплое восклицание:

— Тохтамыш в бегах? Тохтамышево воинство развеяно?.. Да полно, правда ли это?

— Истинная правда, государь! — даже перекрестился дьяк для вящего убеждения великого князя. — Изволь отбыть в Москву, во дворец свой княжий. Давно уж ищу я твою милость, и многие вершники по усадьбам боярским разосланы — всё тебя искать. Но вот и обрёл я тебя, княже великий... Князь Владимир Андреевич в палате приёмной сидит, и много бояр собралось, и сам владыка-митрополит прибыл. Совет держать хотят, тебя ждут... Не мешкай, государь!

— Коня мне! — крикнул великий князь и, обернувшись к Сыте, прошептал ему на ухо: — Ну, брат, наказал меня Бог. Вот тебе на праздник бражничать! Не ложно говорил юродивый... А я его? О, Господи! Такое сердце неуемчивое!.. А знаешь что, прикажи сюда холодной воды подать: оболью я голову, и всё как рукой снимет...

— Сейчас, государь, — отозвался Сыта, и вода тотчас же появилась перед великим князем. Последний вылил себе на голову чуть не целый ушат и, обтёршись поданным полотенцем, сел на подведённого коня.

— Ну, едем, — кивнул он Третьяку и, как трезвый, твердо держась на седле, ударил в бока лошади краями острых серебряных стремян и быстро вынесся из Сытова, размышляя о новой напасти, готовой обрушиться на Русь в лице страшного завоевателя Тимура.

VI

— Эх, княже великий, — укоризненно качая головою, говорил митрополит Киприан великому князю, когда тот, перед утром уже, возвратился во дворец с ночной попойки, — непристойно ты жизнь ведёшь! Не тебе, а самому последнему простецу-христианину не подобает делать так, а ты, великий князь московский, на воскресный день бражничаешь! Непростительный грех это перед Господом! А потом, убогих людей обижать? Грех, грех великий сотворил ты, чадо моё! А за грехи кара Божия неминуема!..

— Прости, согрешил, владыко, — потупил глаза Василий Дмитриевич, бывший под впечатлением известия о Тамерлане особенно смирным и почтительным перед митрополитом. — Не хотел, не чаял я... да грех попутал...

— А греху противиться надо, — возразил Киприан. — На то и воля дана человеку, чтобы он грехам противился. А юродивого, сиречь блаженного, напрасно обидел ты. Он человек прозорливый. А ты его наземь повергнул!

— Сердце не стерпело моё. Вестимо, я неладно сделал, осерчал на укоризны его... но каюсь я во грехе своём, владыко. Прости меня, непотребного. Вперёд не будет сего.