Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Я вижу, какие он на тебя бросает взгляды. Поди поцелуй ему руку.

Я пошел исполнить его приказание, как вдруг король достаточно громко, чтобы все присутствующие могли услыхать, окликнул меня:

— Брадомин, не забудь, что ты обедаешь у меня.

Я низко поклонился:

— Благодарю вас, государь.

Я направился к епископу, который в это время занят был разговором. Когда я подошел, все вдруг замолчали. Его преосвященство встретил меня любезно, но холодно:

— Добро пожаловать, господин маркиз.

Я ответил ему с барской снисходительностью, как будто епископ де ла Сео де Урхель был моим капелланом:

— Здравствуйте, ваше преосвященство.

И с почтением, в котором было больше светской вежливости, нежели благочестия, я поцеловал пастырский аметист на его перстне. В его преосвященстве было живо высокомерие тех феодальных епископов, которые под облачением своим носили оружие; он нахмурил лоб и пожелал прочесть мне нотацию:

— Господин маркиз де Брадомин, мне только что рассказали нелепую историю, которую вы придумали сегодня утром, чтобы посмеяться над двумя бедными священниками, полными простодушной веры. Вместе с тем вы надругались над монашеской рясой, не пощадив святого храма, ибо случилось-то ведь это в церкви Сан-Хуан-де-Эстелья.

— В сакристии, ваше преосвященство, — поправил я.

Епископ, который просто задыхался от негодования, замолчал и перевел дух:

— Мне сказали, что это было в церкви… Но пусть это было даже в сакристии, все равно это похоже на насмешку над жизнью иных праведников, господин маркиз. Если, как я полагаю, ряса не была для вас маскарадным костюмом, в том, что вы надели ее, нет никакого кощунства. Но история, рассказанная священникам, — это злая шутка, достойная нечестивца Вольтера!

Не приходилось сомневаться, что прелат пустится сейчас разглагольствовать об энциклопедистах и о французской революции. Разгадав его намерения, я весь задрожал от раскаяния:

— Я признаю свою вину и готов подвергнуться епитимье, которую ваше преосвященство соблаговолит на меня наложить.

Видя, что красноречие его увенчалось успехом, святой отец благосклонно мне улыбнулся:

— Епитимье мы подвергнемся вместе.

Я смотрел на него, ничего не понимая. Положив мне на плечо свою белую, пухлую, всю в ямочках руку, он разъяснил мне смысл своего иронического замечания:

— Мы оба сегодня обедаем у короля, а там нам придется умерить свой аппетит. Дон Карлос воздержан, как солдат.

— Его предок-беарнец,^{78} — ответил я, — мечтал о том, чтобы у каждого из королевских подданных была курица в супе. Дон Карлос, понимая, что это фантазия поэта, предпочитает, по примеру своих вассалов, жить в воздержании.

— Не будем шутить, маркиз, — остановил меня епископ. — Особа короля тоже священна!

Я приложил руку к сердцу:

— Даже если бы я хотел забыть об этом, я не мог бы, алтарь его здесь.

И я простился, потому что хотел засвидетельствовать свое почтение донье Маргарите.

Войдя в маленькую залу, где королева и ее придворные дамы вышивали ладанки для солдат, я испытал чувство благоговения, смешанное со светской влюбленностью. В эту минуту я понял все великое простодушие, которым полны рыцарские романы, и тот культ красоты и женских слез, который заставлял биться под кольчугой сердце Тиранта Белого.^{79} Больше чем когда-либо я чувствовал себя рыцарем, борцом за Правое дело. Я жаждал умереть за даму, чьи руки белы, как лилии, и чье имя, имя бледной святой далекой принцессы, окутано ароматом легенды, и смерть эта была бы для меня даром небес. Донья Маргарита вдохновила меня на верность былых времен. Она встретила меня с улыбкой, полной очарования, благородного и грустного:

— Не обижайся, если я буду вышивать при тебе эту ладанку, Брадомин. Я принимаю тебя запросто, как старого друга. — И, воткнув на минуту иголку в шитье, она протянула мне руку, которую я с глубоким почтением поцеловал. Королева продолжала: — Мне говорили, что ты был болен. Ты что-то побледнел. Ты, видно, мало заботишься о себе, а это худо. Надо беречься, если не для себя, то для короля, которому нужны такие верные слуги, как ты. Брадомин, нас окружают предатели.

Донья Маргарита на мгновение замолчала. При последних словах ее серебристый голос дрогнул, и я думал, что она зарыдает. Может быть, я ошибся, но мне показалось, что ее глаза мадонны, красивые и безгрешные, помутнели от слез; в эту минуту донья Маргарита склонилась над ладанкой, которую вышивала, и я не мог проверить, так это или нет. Прошло какое-то время. Королева вздохнула; она подняла голову, и из-под уложенных в виде двух раковин волос показался ее бледный, как луна, лоб.

— Брадомин, надо, чтобы вы, верные люди, служили королю.

Тронутый ее волнением, я ответил:

— Государыня, я готов пролить свою кровь до капли, для того чтобы он мог получить корону.

Королева посмотрела на меня проникновенным, исполненным величия взглядом: