Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Я взглянул на Марию-Росарио. Она опустила голову, щеки ее зарделись. Не заметив этого, княгиня прижала руку ко лбу. Глядя на эту руку, я вспомнил руки дам на старинных портретах, держащие цветок или кружевной платочек. На какое-то мгновение она замерла в этой исполненной изящества позе, а потом принялась снова меня расспрашивать:

— Почему же завтра?

— Потому что миссия моя окончена, синьора.

— И ты не можешь пробыть у нас еще несколько дней?

— Мне для этого нужно разрешение его святейшества.

— Тогда я сегодня же напишу в Рим.

С притворным равнодушием я посмотрел на Марию-Росарио. Ее красивые черные глаза взирали на меня с испугом, ее совершенно бескровные губы, приоткрытые словно для вздоха, дрожали.

В это время мать повернулась к ней:

— Мария-Росарио!

— Да, синьора.

— Будь добра, напиши от моего имени монсиньору Сассоферрато. Я подпишу.

Мария-Росарио, все еще красная от смущения, ответила со спокойной мягкостью, которая, казалось, источала благоухание:

— Вам угодно, чтобы я сделала это сейчас?

— Как хочешь, дочь моя.

Мария-Росарио поднялась:

— А что я должна написать монсиньору?

— Напиши ему про наше горе и добавь, что живем мы очень уединенно и надеемся, что он будет столь добр, что разрешит маркизу де Брадомину некоторое время у нас погостить.

Мария-Росарио направилась к двери; ей пришлось проходить мимо меня. Набравшись храбрости, я воспользовался этим и шепнул ей:

— Я остаюсь, потому что люблю вас!

Она притворилась, что не расслышала моих слов, и вышла из комнаты. Тогда я повернулся к княгине, которая все время пристально на меня глядела, и с напускным равнодушием спросил:

— Когда постригается Мария-Росарио?

— День еще не назначен.

— Может быть, это отложится в связи с кончиною монсиньора Гаэтани?

— Почему?

— Потому что это будет для вас новым горем.

— Я не из тех, кто думает только о себе. Я отлично понимаю, что дочь моя будет счастлива в монастыре, что ей будет там много лучше, чем здесь, со мною, и покоряюсь.

— А Мария-Росарио давно уже решила посвятить себя богу?

— С самого детства.

— И у нее никогда не было колебаний?

— Никогда!

Я расправил усы; рука моя слегка дрожала:

— Значит, она истинная праведница.

— Да, праведница… Заметь, что уже не первая в нашем роду. Святая Маргарита Лигурийская, аббатиса Фьезоланская, была дочерью одного из князей Гаэтани. Тело ее покоится во дворцовой часовне, и спустя четыреста лет она выглядит так, словно только что опочила. Можно подумать, что она спит. Ты никогда не спускался в склеп?

— Нет, синьора.

— Ну, так спустись как-нибудь.

Мы оба замолчали. Княгиня снова принялась вздыхать и подносить руки ко лбу. Дочери ее тихо переговаривались в глубине будуара. Я улыбнулся им, и они мне ответили тоже улыбками; их шаловливая, детская резвость составляла разительный контраст с их черными траурными платьями. Начинало темнеть, и княгиня велела открыть окно, выходившее в сад.

— Мне нехорошо от запаха этих роз, дети мои.

И она указала на стоявшие на столах вазы с цветами. Когда открыли окно, в комнату ворвался легкий ветерок, ароматный, благоуханный и нежный, вестник весны. Незримые крылья его разметали локоны на юных головках, глядевших на меня из глубины комнаты и мне улыбавшихся. Белокурые, золотистые светящиеся локоны, очаровательные головки! Сколько раз вы являлись мне в грешных снах моих! И вы были красивее, чем головки крылатых ангелов, которые в блаженных видениях нисходят к отшельникам, живущим праведной жизнью!

Княгиня легла спать рано, сразу после того как прочли молитвы. В зале, погрузившемся в полумрак, тихо разговаривали старые дамы, которые вот уже двадцать лет неизменно принимали участие в тертулиях во дворце Гаэтани. В комнате становилось душно; стеклянные двери, выходившие в сад, были распахнуты.

Две дочери княгини, Мария-Соледад и Мария-дель-Кармен, принимали посетительниц. Разговор был тягуч и томительно праведен. По счастью, когда на церковных часах пробило девять, почтенные синьоры поднялись с мест. Мария-дель-Кармен и Мария-Соледад пошли проводить их. Я остался один в огромной зале и, не зная, как убить время, спустился в сад.

Была весенняя ночь, тихая и благоуханная. Ветер нежно шелестел ветвями деревьев. Луна на мгновение озарила таинственную густую тень. Слышно было, как по саду пронесся какой-то трепет, потом все смолкло и воцарился зовущий к любви покой, которым осенены такие вот безмятежные ночи. В иссиня-черном небе дрожали звезды, и казалось, что в саду в этот час еще тише, чем там, на небе. Издали доносился вечно тревожный и таинственный рокот моря. Сонные волны светились на бегу, захлестывая дельфинов, и треугольный парус маячил на горизонте, озаренный бледным светом луны.

Я пошел по аллее, обсаженной цветущими розами. Над кустами блестели светлячки, в воздухе струился аромат, и малейшего дуновения было достаточно, чтобы лепестки увядших цветов во множестве осыпались на землю. Я ощутил ту смутную и романтическую грусть, которая околдовывает влюбленных, окрашивая чувства их великим трагизмом древних легенд.