Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

Я считал рану сердца своего неизлечимой и думал, что только какая-нибудь роковая развязка может решить мою участь. Как истый вертерианец, мечтал я превзойти всех влюбленных на свете, которые прославились верностью своей и жестокой судьбой и чей скорбный, омытый слезами образ воскресал потом не раз в песнях народа. На мое несчастье, я никогда не мог превзойти их, ибо все мои юношеские увлечения были только слегка овеяны ароматом этой романтики.

Сладостные и скоротечные безумства, вы длились всего лишь часы, но ведь именно потому — я в этом уверен — всю жизнь я улыбался вам и по вас вздыхал!

Внезапно мысли мои рассеялись. На старых часах собора пробило двенадцать, и каждый удар отдавался в безмолвии сада величественно и звучно.

Я вернулся в залу, где уже потушили огни. На оконных стеклах трепетал лунный луч, а в глубине комнаты светился циферблат часов, которые в это мгновение тоже били двенадцать своим нежным, серебряным боем. Я остановился в дверях, чтобы освоиться с темнотой, и мало-помалу глаза мои начали различать неясные очертания предметов. На стоявшем на возвышении диване сидела женщина. Я разглядел только ее белые руки. Все остальное тонуло во тьме. Я решил подойти поближе и вдруг увидел, что она бесшумно поднялась с места и столь же бесшумно исчезла. Я мог бы, вероятно, подумать, что все это только мне привиделось, если бы вдруг до слуха моего не донеслось сдавленное рыдание. Возле дивана лежал пахнувший розами мокрый от слез платок. Я с жаром поцеловал его. Я уже не сомневался в том, что видением моим была Мария-Росарио.

Всю ночь я протомился без сна. Я дождался, когда в окнах спальни стала брезжить заря. Уснул я только под звон колокольчика, который радостно сзывал на утреннюю молитву. Проснулся я, когда было уже совсем поздно, и с чувством великой благодарности узнал, как княгиня Гаэтани заботится о спасении моей души. Благородная синьора была огорчена тем, что я лишил себя счастья присутствовать на ранней мессе.

Наступил вечер, и снова явились обе седые дамы, шурша своими черными шелковыми платьями. Княгиня поднялась и поздоровалась с ними голосом любезным и совсем слабым:

— Где вы были?

— Мы обегали всю Лигурию!

— Как, вы?..

Увидав испуганное лицо княгини, обе дамы с улыбкою посмотрели друг на друга:

— Расскажи ты, Антонина.

— Расскажи ты, Лоренчина.

И обе принялись рассказывать наперебой. Они слушали проповедь в соборе. Они отправились в монастырь кармелиток, чтобы осведомиться о здоровье матери настоятельницы, которая болеет. Они помолились перед святыми дарами. Тут княгиня остановила их:

— А как себя чувствует мать настоятельница?

— До сих пор еще не выходит из кельи.

— Кого же вы там видели?

— Мать наставницу. Бедняжка такая добрая, такая любящая! Ты не можешь себе представить, сколько она расспрашивала нас о тебе и твоих дочерях. Показывала нам рясу для Марии-Росарио. Пришлет на примерку. Сама ее шила. Говорит, что эта уже последняя: она почти совсем ослепла.

Княгиня вздохнула:

— А я и не знала, что она ослепла.

— Еще не ослепла, но глаза у нее совсем стали слабые.

— Но ведь не так уж ей много лет.

Едва найдя в себе силы договорить, усталым движением княгиня снова поднесла руки ко лбу. Потом она взглянула на двери, где появилась изможденная фигура синьора Полонио. Остановившись на пороге, мажордом отвесил низкий поклон:

— Вы разрешите, ваша светлость?

— Говори, Полонио. Что случилось?

— Пришел ризничий из монастыря кармелиток с рясой для синьориты.

— А она это знает?

— Она уже примеряет.

Услыхав это, другие дочери княгини, которые, усевшись в круг, вышивали мантию святой Маргариты Лигурийской, едва слышно обменялись несколькими словами и вышли из комнаты, весело перешептываясь, похожие на девственниц с картины Сандро Боттичелли.^{12} Княгиня посмотрела им вслед — на лице ее появилась материнская гордость. Потом она знаком приказала мажордому уйти, но тот вместо этого подошел ближе и тихо сказал:

— Я уже последние фигуры Крестного пути^{13} отделал. Сегодня начинаются процессии страстной недели.

— Ты что же, думал, я этого не знаю? — с презрительным высокомерием сказала княгиня.

Мажордом, казалось, был поражен:

— Что вы, ваша светлость!

— Но раз так…

— Когда мы стали говорить о религиозных процессиях, ризничий обители кармелиток сказал, что те процессии, которые обычно устраивает ее светлость княгиня, в этом году могут не состояться.

— Почему?

— По случаю кончины монсиньора и траура в доме.

— Это не имеет отношения к религии, Полонио.

При этих словах княгиня нашла нужным вздохнуть. Мажордом поклонился:

— Разумеется, ваша светлость, разумеется. Ризничий именно это и говорил, когда увидел мою работу. Ваша светлость уже знает… Крестный путь… Я надеюсь, что госпожа княгиня соблаговолит посмотреть.

Мажордом остановился, церемонно улыбаясь.

Княгиня кивнула головой в знак согласия и тут же, повернувшись ко мне, с легкой иронией сказала:

— Ты, может быть, не знаешь, что мой мажордом — большой художник.

Старик поклонился:

— Художник! В нашу эпоху художников нет. Художники были только в давние времена.