Сонные глазки и пижама в лягушечку

– Хорошо, Ларри. Что, действительно так плохи дела, что приходится жить в подвале под боулингом?

Он снова царапает вас жутковатой улыбкой:

– Гвендолин, я там жил еще когда был брокером. С восемьдесят шестого года. – Ваше плохо скрываемое недоумение его явно веселит. – Вот ты, например, пошла работать на биржу из материальных соображений. И это нормально. Биржа не хуже любого другого места подходит для погони за миражем финансового благополучия. Этот мираж здорово заворожил расу примитивных приматов, в которых наши земноводные предки, к сожалению, выродились. Но для меня деньги никогда не имели большого значения.

О боже, думаете вы. Не хватало еще, чтобы этот тип оказался более странной и хипповатой версией Белфорда Данна!

– Ну, из того, что я слышала, ты спалил свою карьеру и чуть было не спалил «дискотеку», где работал, – только потому, что гнался за большими деньгами.

Он хихикает – то ли как демон, то ли как маленький мальчик:

– Если бы я интересовался деньгами, то подался бы в инвестиционные банкиры. Да, я рисковал, когда занимался ценными бумагами. Играл на грани фола. Все так и есть. Для меня это действительно была игра. На протяжении нескольких лет я находил в ней драму и романтику, как в любой хорошей игре. А потом мне стало скучно. Я сделался слишком хорошим игроком. Сидя здесь, в Сиэтле, я легко крутил баскетбольные финты вокруг ведущих акул с Уолл-стрит: в этом, конечно, был определенный шарм и вызов, но постепенно мной завладела тоска. Ведь сколько бы ты ни зарабатывал, все равно в конце останешься с нулем. Понимаешь, о чем я? – Он вздыхает. – Боюсь, что нет.

Нет, не понимаете.

– Когда действовать по закону стало неинтересно, я начал нарушать закон. Это вернуло остроту и романтику… на время. А потом снова стало скучно. Я устроил так, чтобы в случае биржевого краха остаться без гроша. И 19 октября 1987 года крах произошел. К моему огромному облегчению.

– А как насчет твоих клиентов?

– Ну, во-первых, мелкие кусочки не пригорели: ни старики, ни молодые семьи, ни приезжие ребята, соблазненные иммигрантской мечтой. А что до крупных инвесторов – их мне ничуть не жаль. Они ведь тоже играли, даже если в силу слепоты и природного лицемерия не хотели этого признавать. Неужели они думали, что карты сдает мать Тереза? Много ли сочувствия вызывают люди, которые верят в Ложь, обнимаются с ней, клюют с ее ладони и целуют в задницу, а потом, когда Ложь их предает, начинают хныкать и жаловаться? Они должны знать, что рано или поздно этим кончится. Ложь всегда предает.

Вы не уверены в правоте его замечаний, но их дерзкий тон вам по душе. Въезжая на стоянку перед «Гремящим домом», вы спрашиваете:

– Значит, в конце концов ты просто дал себя поймать? Поразительно! Но это потому, что ты решил завязать. А что делать, если кто-то хочет остаться при делах? – Вы пытаетесь напустить в мысли тумана, чтобы он не мог их прочитать.

– Например, ты?

– Ну хорошо, пусть я. Ты думаешь, у меня есть шанс удержаться в этом бизнесе?

– Ну конечно. Если бизнес уцелеет.

– В каком смысле?

– В таком, что этот крах может быть последним. Ложь наконец будет уничтожена. Скорее всего это не так, но вероятность существует. Возможно, мы сейчас слушаем предсмертный стон финансовой Америки.

Ваше сердце падает, как монетка в черный колодец судьбы; ваш голосок – как у мультяшного зайца, которого у морковной грядки подстерегла гончая собака:

– Ты серьезно?

Опять эта ухмылка.

– Да, вполне. Класс, правда?

15:25

Вы останавливаете машину у пандуса. И несколько минут сидите в тишине. Вам просто нечего сказать, а Даймонд молчит, потому что ему так хочется. Дождевые пальцы барабанят по ветровому стеклу. Двери боулинга время от времени распахиваются, оттуда вылетает стук и грохот.

Наконец Даймонд берется за дверную ручку – вы замечаете это периферийным зрением, отточенным годами офисных интриг.

– Спасибо, что подвезла. Когда закончишь отчитывать мисс Хаффингтон за причиненные волнения, спроси, зачем она от меня убежала. Мне просто интересно.

И вдруг, уже собравшись выскочить под дождь, он молниеносным мангустом подается вперед – и кратко, но шокирующе крепко целует вас в губы.

15:35

Зубы Джорджа Вашингтона: из мягкой древесины или из твердой? Из крепкого красного дерева или из сосны, для тепла и блеска? Крашеные, лакированные или необработанные? Вырезаны из цельного бруска или собраны по кусочку? Если по кусочку, то как укреплены: на клею, на гвоздях или в пазах, впритирку? Страдают от плесени, трещин и жучков-древоточцев? Краснеют от вишен, желтеют от горчицы? При еде постукивают элегантно, как ударные в японском оркестре, или монотонно, как дятел на платане? Если бы выпали при переправе через реку Делавэр, то утонули бы или поплыли, как игрушечный кораблик? Вынимались ли во время любовных утех? Если нет, то какие следы оставляли на шее Марты? Какие тени отбрасывали на стену во время обедов при свечах?