Сонные войны. Дилогия (СИ)

— Да, — ответил Дима. — Вся фабула книги строится именно на том, что Один оказался прав, когда перестал смотреть на героев. С тех времен героические поступки стали совершать, руководствуясь не идеалами смелости или того же героизма, а из страха. Они спасают людей либо за компанию, спасая первым себя, либо потому, что им за это платят. Они любят других, чтобы самим было хорошо. Они эгоисты, а не бессребреники. Они воюют, чтобы прославиться, разбогатеть или завоевать новые земли, а не чтобы совершить подвиг. Настоящий подвиг — это работа над собой для себя. Это попытка стать лучше. Для самого себя лучше и в собственных глазах. А современный подвиг — это попытка стать лучше в чужих глазах. Потому и получается плохо, ведь «чужие глаза» также несовершенны, как и свои. Они тоже не без греха и готовы простить слабость, ошибку, страх. Но «чужие глаза» нельзя изменить, а свои — можно.

— Это хорошо, — кивнул режиссер.

Они сидели в небольшом вагончике неподалеку от съемочной площадки. Режиссер, в принципе, остался доволен беседой и тем, как писатель разъяснил некоторые моменты произведения. Это поможет в работе с актерами, особенно в правильном построении характера персонажа, но… Сам писатель его страшно раздражал. Он не вел себя нагло или надменно — это режиссер понял бы и принял. Ему приходилось работать с таким количеством бездарностей, мнящих себя гениями: актерами, сценаристами… актрисами! Пожалуй, с актрисами в этом плане сложней всего, ведь абсолютно каждая женщина — звезда! С соответствующей звездной болезнью. Но тут нет, раздражало другое. Первое — этот тип вообще на него не реагировал. Другие сценаристы или писатели очень даже реагировали, узнав имя; другим достаточно было гордо стоящего на полочке Оскара. Но, беседуя с писателем, режиссер как будто менялся с ним местами. Молодой мужчина написал всего три книги, причем, одну не художественную, а научно-популярную, но рассуждал настолько здраво, подмечал детали, разъяснял режиссеру детали уже его работы… И так всё четко расставлял по полочкам! Никто не любит умников, даже другие умники, но нет ничего хуже одному умнику понять, что другой умник — вправду умнее его. В практике режиссера был только один человек, которого он мог бы назвать бОльшим профи, чем он сам — голливудский продюсер Уолт. Но то — фигура! Которой, почему-то, этот фильм как кость в горле. А тут… Какой-то русский.

Вторая причина — облик писателя. Режиссер никогда не видел настолько безупречно одетого, выбритого и причесанного человека. От него пахло духами, но не сильно, зубы светились перламутром, волосы изящно зачесаны вбок, а глаза… они, мягко говоря, удивляли. Благо хоть Дима большую часть суток носил темные очки, но сейчас он их снял и таращился почти немигающим и безразличным взглядом. Мужчина не альбинос, но глаза почти белые. Иногда казалось, радужка отсутствует напрочь, только при встречном свете удавалось различить — глаза у него едва-едва голубые. Он сидел на стуле, как каменное изваяние, и лишь губы шевелились, выдавая нужную информацию максимально лаконично. Последняя реплика оказалась самой большой за прошедший час.

— Я думаю, Дмитрий, мне все ясно, — сказал режиссер, протягивая руку. Ну вот и всё — больше он его никогда не увидит, разве что на премьере. Даже сейчас режиссер не говорил себе правду, почему Дима его так нервирует — писатель просто пугал его. — Когда возвращаетесь в Россию?

— Пока не знаю. Наверное, когда придется ехать на развод.

Он пожал протянутую ладонь, чуть не сломав режиссеру кости. Тот поморщился, но не столько от боли, сколько от холода писательской руки. Словно Дима сделал себе протез из сухого льда, на секунду режиссеру показалось, он увидел иней на ногтях.

А Дима, не попрощавшись, вышел из трейлера и пошел к своему. Пока не приехал актер, играющий роль главного героя, Диме предложили занять его вагончик. Ему снимали номер в отеле, но ездить по Гонконгу из конца в конец неудобно, и Диму переселили сюда. Войдя, он сразу пошел к ноутбуку и, открыв текстовый документ, застучал по клавишам. И только когда написал десяток предложений, на лице появилась улыбка. Теперь он улыбался только когда писал. В новом, вымышленном мире он уходил от полного безразличия жизни и становился другим человеком. Тем человеком, которого он описывал.