Соперник Цезаря

Зосим перехватил его руку. Вольноотпущенник был гораздо сильнее, и клейменый лишь глянул на Зосима с бешенством, но вырваться не смог.

— Пусть идет, — сказал Зосим.

Вольноотпущенник отступил в сторону, и Тирон скользнул в щель между ним и стеною. Но не побежал. Напротив. Остановился и оглянулся. Осуждающе покачал головой. И медленно, нарочито медленно зашагал к Палатину.

— За него несколько тысяч дадут на торгах. Ученый! — хмыкнул Полибий. — За таких всегда бешеные деньги платят.

— Пусть идет. Кому он нужен, кроме Цицерона? — В голосе Зосима слышалась досада. И ревность. Рабы и клиенты — они, как женщины, ревнивы.

Трое зашли в таверну и взяли горячих сосисок и подогретого вина. Для марта было слишком холодно. Опять месяцы сбились, не разберешь, зима еще или уже весна.

— Занятно было бы поглядеть на Тирона с клеймом беглого на лбу, — мечтательно проговорил Этруск и тронул пальцем собственный синий знак.

Зосим завернул несколько соленых рыбок в клочок папируса: из книжной лавки нераскупленные свитки поступали в таверну. Порой, поедая соленую макрель, Зосиму удавалось разобрать под липкими пятнами обрывки чьих-то выброшенных мыслей. Он всегда их запоминал, чтобы сделать приятное неведомым сочинителям. Пусть автор ненужной книги никогда не узнает, что кто-то читал его сочинения, и этот читатель — бывший раб, — все это неважно. Книжку читали — значит, она была. Пусть миг, пусть одной строкой, но звучала. И Зосим был. А Рим есть и будет всегда, — так думает Зосим, доморожденный раб Аппия Клавдия, доставшийся его сыну Публию и получивший по воле Публия свободу.

Зосим поднялся.

— Пошли, что ли. Доминус ждет.

II

Вечером к Цицерону явились Гортензий и Катон, пришли поодиночке и встретились в таблине консуляра. Гортензий был, как всегда, напыщен и велеречив, Катон — хмур. Особенно сильно он хмурился перед тем, как совершить какой-нибудь добродетельный поступок. Наверное, точь-в-точь такой вид был у Катона, когда он уступал свою супругу Марцию этому самому Гортензию, чтобы плодовитая женщина, родившая Катону троих детей, наделила потомством мужниного друга.

Гортензий был на восемь лет старше Цицерона, его звезда знаменитого оратора взошла куда раньше, но раньше и закатилась — в тот день, когда Гортензий проиграл Марку Туллию дело Верреса.

— Как поживает Марция? — обратился Катон к Гортензию, как будто спрашивал о чужой ему женщине.

Физиономия у Катона всегда была печальная, уголки губ опущены книзу, будто Катон проглотил что-то кислое.

— Благодарю, хорошо.

— Я рад.

На том разговор оборвался, и гости, оба разом, повернулись к хозяину.

— Надо как-то сладить с этим Смазливым! — раздраженно воскликнул Цицерон. — Обуздать его, остановить, вынести суждение сената или… Пусть один из народных трибунов наложит вето на закон Клодия о моем изгнании! Неужели нет ни одного народного трибуна, который был бы на нашей стороне?! Неужели все сделались так слабы, так малодушны?! — «Спаситель отечества» вытер воспаленные глаза тряпочкой, смоченной в настое трав, отчего показалось, что оратор плачет.

— Видишь ли, мой дорогой Цицерон, — заговорил Гортензий красивым, хорошо поставленным голосом и прибавил точно выверенный жест, как к жареному зайцу добавляют зелень. — Разумеется, такое возможно, но чем закончится подобное отчаянное противостояние, сравнимое лишь с битвой Гектора и Ахиллеса? Только беспорядками, бунтом, пожарами, что охватят наш прекраснейший Город. Публий Клодий действует с наглостью гладиатора, но он буйствует не один, за ним маячит трехглавое чудовище: Цезарь, Помпей и Красс. — При упоминании имени Помпея Цицерон сразу сник. — Они вознамерились уничтожить тебя, мой друг, и ни за что не отступят, и нет в мире силы, способной тебя защитить. «Жрец Доброй богини» Клодий восстановил коллегии и создал десятки новых; стоит ему лишь махнуть полой своей тоги, и тысячи людей явятся на форум, чтобы повиноваться ему, чтобы лизать пятки Бешеному. Нам ли восстать против, нам ли пытаться?! О, нет, только не сейчас. Мы можем дерзнуть, смелость в нас есть, но кровь хлынет потоком!

— Нам грозит Гражданская война, которой мы едва избежали при Катилине, — добавил Катон и сурово глянул на Марка Туллия.

— Но я же спас Отечество! — Цицерон задохнулся от жгучей обиды. Он переводил взгляд с Гортензия на Катона. Белок одного глаза сделался алым, веки набрякли. — Или Республика оскудела смелыми мужами? Неужели оптиматы не могут остановить этого Бешеного, как остановили когда-то мятежного Гая Гракха? У нас есть ты, Катон! Ты стоишь сотни тысяч! Мы соберем людей и сразимся! Я уже провел кое-какие действия и нанял сто человек… — Цицерон осекся, потому как вспомнил, что заплатил этой сотне деньгами, полученными им из казначейства для брата Квинта — на нужды наместника Азии, каковым в данный момент Квинт являлся. То есть «Спаситель отечества» совершил самую что ни на есть вульгарную растрату.

По губам Гортензия скользнула недоверчивая улыбка. Катон еще более посуровел:

— Такого допустить нельзя. Мы не желаем крови.