Сопка голубого сна

— Поглядите, ребята, как у нас получается: я сплю на медвежьей шкуре на полатях, потому что мне так нравится, это для меня самый лучший сон,— сказал Николай вечером, после отъезда Митраши и Федота.— Но Шулим спит на скамье, а Бронислав и вовсе на полу, подстилая бурку. В доме нет ни кроватей, ни стола, один только верстак... И долго мы будем так жить?

— Пока все не оборудуем.

— А когда мы этим будем заниматься, если я начну ходить на охоту? Нет, дорогие мои, у меня еще тысяча рублей осталась, и я могу пока позволить себе делать то, что мне хочется. Поэтому я, пожалуй, постолярничаю и обставлю дом. Спокойно, ребята, не перебивайте. Это никакая не жертва с моей стороны. Я ни о чем другом думать не могу, все мысли о том, как дом внутри оборудовать. Сделаю, значит, кровати, кухонный стол, двойные рамы, чтобы мы не мерзли, шкаф, полки... Ты, Шулим, будешь мне помогать и кашеварить, а Бронислав пусть до поры до времени охотится один.

Так Бронислав начал самостоятельно промышлять зверя.

В пяти верстах от их дома в сторону Прибайкальских гор простиралось большое плоскогорье, поросшее кедровым кустарником и рябиной, среди которых тут и там возвышались вековые кедры. Там оказалось настоящее соболье царство. Кроме того, сохранившиеся под снегом орешки и ягоды рябины привлекали птиц, в первую очередь — глухарей и рябчиков. Как-то раз Бронислав спугнул одного. Тот взлетел, гневно хлопая крыльями, и сел на дерево. Для дроби далековато, но Бронислав сбил его пулей. С тех пор он частенько разнообразил глухарями Евкино меню, состоявшее главным образом из мороженых пельменей.

Но целью его походов туда были не глухари и не рябчики, а соболи. Не рыжие, а черные, со светлым пятнышком на груди, иногда даже с оранжевым пятнышком, за которую купцы платят сверх обычного. Он знал по опыту, что соболь исчезает молниеносно и стрелять его очень трудно. Иногда можно даже услышать его гневное ях-ях, вух-хух и ничего в том месте не обнаружить. Только собака способна его загнать в нору под землей, которую можно обложить сетью. И Бронислав носил с собой сеть. Еще надежнее были силки с беличьей тушкой или другим куском мяса и с льняными оческами, пропитанными медом. На такую приманку соболи попадались изо дня в день по одному, по два... Иногда попадались лисы, однажды лиса откусила себе пол-лапы и оставила ее в силках. В память о людской подлости.

В один из дней Бронислав отправился за соболями не поверху, а низом. Восточносибирская тайга отличается от западной тем, что она светлее, в ней нет такой скученности и мрака, деревья растут свободно, почти как в парке, и обзор намного больше. Он увидел косулю, мелькнувшую меж деревьев. Выстрелил. Странная оказалась косуля, когда он рассмотрел ее вблизи. Величины обычной, но задние лапы длиннее передних, как у кенгуру. Мех темно-коричневый, с множеством светлых пятен. Хотя и самец, но рогов не было, зато с верхней челюсти свисали вниз два саблевидных клыка, больше чем в палец длиною... Бронислав догадался, что это кабарга, реликтовый вид семейства оленей. Он разделывал добычу осторожно, чтобы не задеть мускусной железы — Николай говорил, что она очень ценится, используется в парфюмерии и медицине.

Бронислав ходил и к западу от дома, чтобы ознакомиться с местностью. Однажды он отправился вдоль ручья по течению в белую тишину тайги, лишь изредка нарушаемую стрекотом ореховки или постукиванием дятла. День выдался на редкость погожий и теплый для декабря, было всего несколько градусов мороза, и Бронислав даже вспотел в своей заячьей кухлянке. Около места, где ручей прекращал свое течение и высоким водопадом вливался в реку, он вдруг услышал такое радостное и беззаботное пение птицы, что решил подкрасться и посмотреть, кто это заливается так, словно на дворе не зима, а май. На камне у воды сидела оляпка, которую в этих краях называли водяным дроздом, с темно-коричневой спинкой и белой грудкой, и, задрав кверху клюв, самозабвенно вытягивала трели, в то время как другая оляпка проворно ныряла под водопад, до тех пор пока не выловила бармаша, маленького белого рачка, который очищает реки, выедая падаль, и которого, в свою очередь, поедают омуль и жирная пресноводная сельдь. С бармашом в клюве она подсела к поющей оляпке, та замолкла, и обе принялись дружно на камне лакомиться рачком.