Сопротивление большевизму. 1917-1918 гг.

Хотя недостаток патронов и не явился прямой причиной неудачи противобольшевистских сил, тем не менее, отрезанные от вокзалов и окраин, где помещались склады, юнкера должны были бы рано или поздно отказаться от дальнейшей борьбы из-за недостатка патронов. Чтобы избежать этого, оставалось одно: постараться захватить склады на окраинах и пробраться к вокзалам, иначе говоря – совсем выгнать большевиков из Москвы. Такой план – правда, довольно смелый – имел тогда много шансов осуществиться и, наскольку мне известно, он-то и составлял задачу нашего командования, если вообще была какая-нибудь задача у нашего командования и если вообще было таковое.

Говорю так оттого, что, на мой взгляд, и сама гибель произошла от полного безначалия: дело в том, что главным начальником всех противобольшевистских сил считался почему-то полковник Рябцев, находившийся в Лефортове и тем самым лишенный возможности не только приказывать что-либо, но даже давать сведения о себе.

У нас же – в «Художественном» кинематографе и Александровском военном училище – начальствовал полковник Л. Н. Трескин (одного из полков Варшавской гвардии), человек дельный и энергичный; генералов же я видел только лишь одного – старика Ц., но он почему-то был в стороне и никакой командной должности не занимал. Чем объяснить это отсутствие генералов – ума не приложу; а ведь если бы во главе движения стал какой-нибудь популярный генерал – многие пошли бы за ним.

* * *

Уже неделю шли бои: боролись из-за домов и улиц, рыли поперек улиц окопы, делали перебежки, перестреливались; к 1 ноября большевиков во многих местах значительно потеснили. Появилась надежда на подкрепление: корнет В. Н. М-в, одного из драгунских полков, в штатском платье поехал в Тверь звать Тверское кавалерийское училище; таковое и выступило походным порядком, ввиду отказа Викжеля перевезти его, но до Москвы не дошло, так как все уже было кончено.

Улицы имели вид грязный и запущенный; там, где не было столкновений, – улицы были пустынными. Первые дни еще публика ходила и глазела, но затем, увидав, что дело было серьезно, предпочла отсиживаться по домам. Особенно заботились об этом «домовые комитеты», кои всеми доступными им средствами старались удержать непоседливых дома и завели с этой целью даже особые пропуски, на случай крайней необходимости кому-нибудь покинуть пределы своего дома.

Так сидели одни и боролись другие.

А борьба все шла; количеству и техническим и материальным средствам большевиков была противопоставлена отвага и стойкость юнкеров, студентов, офицеров и гимназистов.

Обстановка жизни наших бойцов в эти дни была куда как тяжела. Или бои – столкновения нудные, из-за угла; или стояние по суткам где-нибудь на углу улицы. Редко – сон: в кинематографе, в училище, а то чаще в подворотне, парадном или прямо на улице; редко забегали домой (и то лишь кто жил в занятом нами районе). Еда – об ней мало думали, а по большей части – папиросы и папиросы. Горячей пищи, чаю – не было в помине.

И так – десять дней. Десять дней без сна, без отдыха, без пищи, а главное – с очень смутной надеждой на будущее.

Было лишь одно – сознание долга.

Последние два дня большевики, продолжая обстрел, вели себя вяло: у них не только не было уверенности в победе, но даже наоборот: так, в штабе «товарища» Ломова (одного из большевистских главарей), помещавшемся в кинематографе «Олимпия», на Александровской улице, считали дело проигранным, и, как мне это рассказывал потом один офицер, живший в том районе, когда к ним приходили из вышеупомянутого штаба с обыском, то говорили очень мрачно, что «…нас-де все равно повесят».

* * *

Последний день я был на Поварской; в патруле нас было 9 человек. После дня, проведенного в перестрелке, к вечеру все затихло. Стемнело.

Вдруг шум автомобиля… сидящие в нем офицеры говорят пароль и объясняют, что едут… для мирных переговоров. Все ошеломлены; но автомобиль торопится; пропускаем.

Один из наших изъявляет желание пустить пулю в спину этим парламентерам, другие его удерживают… Настроение резко падает… Мир… Конец… Знали, какой «мир» с большевиками…

Под утро пришла смена. Усталые, подавленные, возвращаемся в «Художественный». Там настроение убийственное; никто ничего толком не знает; говорят одно: «мир» и «мир».

Выясняется: полковник Рябцев из Лефортова приказал прекратить военные действия и вступил в переговоры с большевиками; Трескин, тоже полковник, считая себя младшим, подчиненным, – счел своим долгом подчиниться приказанию Рябцева. Наша же дальнейшая судьба – неизвестна.

В итоге – несмотря на блестящую военную обстановку, несмотря на ожидание помощи извне (Тверское училище), несмотря на желание участников бороться до конца, – «мир» был заключен 3 ноября по старому стилю; где и кем он был подписан – мне остается неизвестным.

* * *