Сопротивление большевизму. 1917-1918 гг.

– Ничего с ними не сделаете, – пробившись ко мне, заговорил давешний подхорунжий. – Когда мы сюда шли, нам сказок наговорили, что здесь чуть не весь город с образами, да все военные училища и артиллерия, а на деле-то оказалось – жиды да бабы, да и правительство, тоже наполовину из жидов. А русский-то народ там с Лениным остался. А вас тут даже Керенский, не к ночи будет помянут, оставил одних. Вольному воля, а пьяному рай, – перешел на балагурный тон подхорунжий, вызывая смешки у близстоявших казаков.

И эта отповедь, и эти смешки взбесили меня, и я накинулся с обличениями на подхорунжего:

– Черти вы, а не люди! Кто мне говорил вот на этом самом месте, что у Ленина вся шайка из жидов, а теперь вы уже и здесь жидов видите. Да, жиды, но жид жиду рознь, – вспомнил я своих милых, светлых юнкеров. – А вот вы-то сами, что сироты казанские, шкурники, трусы подлые, женщин и детей оставляете, а сами бежите. Смотрите, вас за это Господь так накажет, что свету не рады будете. Изменники! – кричал я, уже положительно не помня себя.

И удивительное дело! Подхорунжий молчал, опустив голову и посапывая. «Черт! Заколдованный круг какой-то! Родиться и жить для того, чтобы ругаться в Зимнем дворце», – холодом обдала меня набежавшая откуда-то мысль, и я, сразу ослабев, тоже смолк. Казаки уходили, и в этом было дикое, жуткое. «Так Пилат умывал руки», – скользнуло нелепое сравнение; а злоба послала им вслед эпитет Каина.

– Стой! – снова спохватился я. Черт с ними, пускай убираются, только пулеметы оставили бы. И я уже смягченными тоном обратился к подхорунжему: – Бог вам судья. Идите. Но оставьте пулеметы, а то мы с голыми руками, – попросил я.

– Берите, – мрачно ответил, не глядя на меня, подхорунжий. – Они там, в углу, в мешках, они нам ни к чему, – махнул он рукою, а затем, сунув ее мне, добавил: – Помогай вам Бог, а нас простите. И, грузно шлепнув ногой о пол, направился за уходящими в глубь первого этажа казаками.

– Постойте – куда же они идут? – под влиянием недоумения остановил я подхорунжего. – Куда вы идете, ведь ворота там.

– Ну да, дураков нашли, – снова резко ответил подхорунжий. – Там юнкера у ворот, а мы через Зимнюю канавку выйдем, там сам свободный пропуск обещан.

– Кем? – озадаченный спросил я.

– Прощайте! – не отвечая на вопрос и прибавляя шагу, пошел подхорунжий.

«Вот оно что! там есть выход! Они через него уйдут, а потом через него большевики влезут. Свободный пропуск обещан, – повторил я фразу подхорунжего. – Так, так, голубчик, спелись уже. Ну что ж, от судьбы не уйдешь».

– Послушайте, юнкер, – с приливом новой энергии обратился я к одному из взятых с собой юнкеров. – Отправляйтесь вслед за казаками и заметьте выход, в который они уйдут, а затем вернитесь сюда и ждите меня, предварительно указав этот выход командиру георгиевцев. Поняли?

– Так точно, понял!

– И помните, что это боевой приказ. Понимаете?

– Так точно, понимаю, – снова лаконично ответил юнкер.

– Ну идите; а вы, господа, – обратился я к остальным, – берите пулеметы и тащите их на баррикады. Фельдфебель знает, где поставить, а я побегу к коменданту обороны Зимнего дворца с докладом.

Выскочив в проход под аркой, я остановился. Где-то совсем близко щелкали выстрелы. «Скорее к коменданту или Галиевскому и назад к юнкерам», – кольнула мысль, и я снова бросился в противоположный вход, направляясь в комендантскую. По дороге попались какие-то юнкера, а затем группа безобразно пьяных офицеров, среди которых один высокий офицер, размахивая шашкой наголо, что-то дико вопил. Влетев в комендантскую, я наскочил на поручика Лохвицкого, что-то заикаясь докладывавшего капитану Галиевскому, обескураженно сидящему на стуле.

– Господин капитан, – перебивая Лохвицкого, начал я докладывать об уходе казаков через выход на Зимнюю канавку.

– Так, так, – только твердил он, выслушивая мой доклад, а когда я кончил его, вдруг сразил меня новостью: – Паршиво. Но еще хуже растерянность правительства. Сейчас получен ультиматум с крейсера «Аврора», ставшего на Неве напротив дворца. Матросы требуют сдачи дворца, иначе откроют огонь по нему из орудий. Петропавловская крепость объявила нейтралитет. А вот послушайте, что докладывают юнкера-артиллеристы ушедшего взвода константиновцев, – показал он рукой на незамеченную мной группу из трех юнкеров. – Положение дрянь, и пехотные школы снова волнуются. А правительство хочет объявить для желающих свободный выход из дворца. Само же остается здесь и от сдачи отказывается, – сообщал рвущая мозги, душу и сердце новости капитан.

Я молчал. Я не чувствовал себя и в себе языка, мысли, ничего. Капитан барабанил по столу своими длинными, костлявыми, худыми пальцами. Я смотрел на них. И вдруг жалость защемила сердце. «Господи, придется ли еще этим пальцам ласкать личико болезненной славной дочурки?» – и эта мысль отрезвила меня.