Сопротивление и покорность

Надо сказать, что я на каждом шагу замечаю, насколько сильно мои мысли и чувства связаны по своей природе с Ветхим Заветом; за последние месяцы я как раз гораздо больше читал Ветхий, чем Новый Завет. Лишь тогда, когда осознаешь непроизносимость Божия имени, можно произнести имя Иисуса Христа; лишь тогда, когда полюбишь жизнь и землю так, что кажется, будто с ними погибнет все, можно верить в воскресение мертвых и новый мир; лишь тогда, когда возьмешь на себя бремя Закона, можно позволить себе говорить о Божественной милости; и лишь тогда, когда гневная, карающая десница Бога как явная действительность нависнет над Его врагами, мысль о прощении и любви может коснуться нашего сердца. Тот, кто слишком поспешно и слишком прямолинейно стремится чувствовать и жить в духе Нового Завета, тот, на мой взгляд, не христианин. Мы ведь уже много беседовали на эту тему, и каждый день приносит подтверждение правильности этой мысли. Последнее слово невозможно, да и недопустимо произносить до предпоследнего. Мы живем в предпоследнем, а верим в последнее, разве не так? Лютеран (так называемых!) и пиетистов прошиб бы пот от такой идеи, но она справедлива тем не менее. В «Следовании за Христом» я лишь дал наметки этой идеи (в первой главе), а потом неверно раскрыл ее. Надо будет позднее это упущение наверстать. Эти выводы чрезвычайно важны для многого, в том числе для католической проблемы, для понятия служения, для пользования Библией и т. д., но прежде всего для этики. Почему в Ветхом Завете смачно и зачастую к вящей славе Господа лгут (я составил недавно список таких мест), убивают, мошенничают, грабят, разводятся и даже блудят (см. родословную Иисуса), предаются отчаянию, кощунствуют, богохульствуют, а в Новом Завете ничего подобного нет? Скажешь, религиозная «предварительная» стадия? Это крайне наивный выход из положения. Бог-то ведь один и тот же. Но об этом поговорим позднее и при личной встрече!

Тем временем настал вечер. Унтер-офицер, приведший меня в мою обитель из лазарета, только что сказал при прощании, смущенно улыбаясь, но вполне серьезно: «Вы уж помолитесь, г-н пастор, чтобы сегодня не было тревоги!»

Ежедневную прогулку вот уже некоторое время я совершаю с одним крайсляйтером, регирунгс-директором, бывшим членом церковного руководства Немецких христиан[7] в Брауншвейге, в последнее время был партийным фюрером в Варшаве. Он здесь буквально раздавлен и почти с детской назойливостью липнет ко мне, по всяким пустякам просит совета, рассказывает, что плакал, и т. п. Несколько недель я был весьма холоден с ним, теперь же стал помягче, что он воспринял с трогательной благодарностью, постоянно заверяя меня, что безумно рад встретить здесь такого человека, как я. Короче говоря, каких только странных ситуаций не бывает; если бы я мог тебе все путно рассказать!

Я еще поразмыслил над тем, можно ли говорить о собственном страхе, о чем недавно писал тебе. Думаю, что под видимостью честности и «естественности» здесь подается нечто такое, что в существе своем есть симптом греха; это действительно напоминает откровенные разговоры на сексуальные темы. «Правдивость» ведь еще не подразумевает обнажения всего, что есть в душе. Сам Бог дал людям одежды, т. е. многие вещи in statu corruptionis должны оставаться сокрытыми, а зло, если нет возможности его истребить, должно, во всяком случае, скрываться; обнажение – цинично; и если циник кажется себе особо честным или выступает в роли фанатического поборника истины, то тем не менее он проходит мимо решающей истины, а именно, что со времени грехопадения должна быть и тайна и сокровенность. Штифтер для меня велик в том отношении, что он отказывается вторгаться во внутренний мир человека, что уважает сокрытое и, если можно так выразиться, лишь очень деликатно рассматривает человека извне, но не изнутри. Всякое любопытство чуждо ему. На меня произвело сильное впечатление, когда госпожа фон К. как-то с неподдельным ужасом рассказала мне об одном фильме, где с помощью замедленной съемки было запечатлено развитие растения; для нее и ее мужа это было невыносимо, они восприняли это как недопустимое вторжение в таинство жизни. Такой образ мыслей близок Штифтеру. Но не ведет ли отсюда мостик к так называемому английскому «ханжеству», которому противопоставляют немецкую «честность»? Я думаю, что мы, немцы, никогда по-настоящему не понимали значения слова «сокровенность», иными словами, status corruptionis мира. Кант однажды верно заметил в «Антропологии», что тот, кто не понимает значения видимости в мире и оспаривает ее, тот совершает предательство по отношению к человечеству.

Кстати, не ты ли достал книгу о «Витико», которую мне принесли в пятницу? А кто еще мог бы это быть? Я ее прочел отчасти с большим интересом, хотя написана она скорее добросовестно, чем умно. Большое тебе спасибо!