Сорняк, обвивший сумку палача

Когда перестаешь об этом думать, кажется совершенно очевидным, что она помочилась на церковном кладбище. Поскольку дождя не было, свежая грязь на ее подоле означает, что она сделала это второпях, скорее всего в северо-западном углу, вдали от хищных глаз, за кучей земли, которую могильщик мистер Гаскинс держит под рукой на случай копательных манипуляций с могилами.

Должно быть, она была в отчаянном положении, решила я.

Да! Вот оно! Нет на земле женщины, которая уединилась бы в столь неподходящем месте («крайне неблагоприятном», как выразилась бы Даффи), разве что у нее нет выбора. Причин было много, но первым делом мне в голову пришла та, на которую я недавно наткнулась на страницах «Еженедельника австралийских женщин», пока морозила пятки в приемной стоматологической клиники на Фаррингтон-стрит. «Десять ранних признаков благословенного события» — называлась статья, и потребность в частом мочеиспускании была в верхней части списка.

— Четвертая часть. Аллегро. До-диез, — пророкотал отец, словно проводник, объявляющий следующую железнодорожную станцию.

Я адресовала ему краткий кивок, чтобы продемонстрировать, что я внимательно слушаю, и снова нырнула в свои мысли. Так, на чем я остановилась? Ах да, на Оливере Твисте.

Однажды, по пути в Лондон, Даффи указала нам из окна такси точное место в Блумсбери, где стоял приют Оливера. Хотя теперь там была довольно привлекательная зеленая площадь, я легко представила, как с трудом поднимаюсь по давно исчезнувшим, занесенным снегом ступеням крыльца, поднимаю гигантский медный дверной молоток и обращаюсь с просьбой о прибежище. Когда я расскажу о моей полусиротской жизни в Букшоу с Фели и Даффи, меня ни о чем не спросят. Меня приветствуют с распростертыми объятиями.

Лондон! Дьявольщина! Я совсем забыла. Сегодня день, когда мне надо было ехать в город с отцом ставить брекеты. Не удивительно, что он зол. Пока я смаковала смерть на церковном кладбище и болтала с Ниаллой и викарием, отец наверняка дымился и пыхтел по всему дому, словно перегруженный миноносец. У меня такое чувство, что дело еще не закончено.

Что ж, слишком поздно. Бетховен — наконец-то — заканчивал утомительный путь к домашнему очагу, словно пахарь Томаса Грея,[19] оставляющий мир мраку, а меня — отцу.

— Флавия, на пару слов, если можно, — сказал он, выключая радио со зловещим «клац».

Фели и Даффи поднялись со своих мест и молча вышли из зала, остановившись в дверях лишь для того, чтобы адресовать мне парочку своих фирменных гримас «Ну сейчас ты получишь!».

— Черт возьми, Флавия, — сказал отец, когда они ушли. — Ты знала так же хорошо, как и я, что мы сегодня записаны по поводу твоих зубов.

По поводу моих зубов! Это прозвучало так, будто министерство здравоохранения выдавало мне полный комплект зубных протезов.

Но его слова были достаточно справедливы: я недавно испортила отличный набор брекетов, выпрямив их, чтобы открыть замок. Отец, разумеется, поворчал, но записал меня к врачу, собираясь связать меня и отволочь в Лондон, в расположенную на третьем этаже скобяную лавку на Фаррингтон-стрит, где меня распнут на доске, словно Бориса Карлоффа,[20] и начнут засовывать в рот разнообразные железяки и прикручивать их к моим деснам.

— Я забыла, — сказала я. — Извини. Тебе следовало напомнить мне за завтраком.

Отец моргнул. Он не ожидал столь решительного — или столь мастерски уклончивого! — ответа. Хотя он был успешным армейским офицером, но, когда дело доходило до домашних маневров, он оказывался совершенно беспомощным.

— Может, мы поедем завтра? — жизнерадостно добавила я.

Хотя с первого взгляда не скажешь, но это был мастерский удар. Отец презирал телефон со страстью, превосходившей все мыслимые пределы. Он относился к этой вещи — «инструменту», как он ее называл, — не просто как к передышке, с точки зрения почтальона, но как к прямой атаке на традиции королевской почты в целом и использованию почтовых марок в частности. Соответственно он категорически отказывался пользоваться телефоном, за исключением критических ситуаций. Я знала, что ему потребуются недели, если не месяцы, чтобы снова взять трубку. Даже если он напишет дантисту, потребуется время, чтобы отправить письмо и получить ответ. На этот срок я соскочу с крючка.

— И помнишь, — отец высказал запоздалую мысль, — что завтра приезжает тетя Фелисити?

Мое сердце упало, словно батискаф профессора Пикара.

Сестра отца сваливалась на нас каждое лето, приезжая из Хэмпстеда. Хотя у нее не было своих детей (возможно, потому, что она никогда не была замужем), тем не менее у нее были весьма удивительные взгляды на должное воспитание потомства, взгляды, которые она никогда не уставала громко излагать.