Сорняк, обвивший сумку палача

Я читала книги, которые ей принадлежали, ездила на ее велосипеде, сидела в ее «роллс-ройсе»; отец однажды в задумчивости назвал меня ее именем. Даже тетушка Фелисити на время оставила свою язвительность, чтобы рассказать мне, как я похожа на Харриет.

Но она подразумевала под этим комплимент? Или предупреждение?

Большую часть времени я ощущала себя самозванкой, подменышем, одетым в дерюгу дублером вместо золотой девочки, схваченной судьбой и упавшей с горы в невозможно далекой стране. Каждый, казалось, был бы намного счастливее, если бы Харриет вернулась к жизни, а я исчезла.

Эти и другие мысли крутились в моем мозгу, словно осенние листья в мельнице, когда я шла по пыльной дороге в деревню. Даже не заметив, я миновала резных грифонов на Малфордских воротах, отмечавших вход на территорию Букшоу, и теперь я была в поле видимости Бишоп-Лейси.

Ссутулившись и уныло переставляя ноги (ладно, признаюсь, я обозлилась на тетушку Фелисити за то, что она сделала такого болвана из Доггера!), я засунула руку в карман, и мои пальцы дотронулись до круглого металлического предмета, которого там не было раньше, — до монеты.

— Ой! — сказала я. — Что это?

Я достала ее и начала рассматривать. Как только мой взгляд упал на нее, я сразу поняла, что это и как оказалось в моем кармане. Я перевернула монету и хорошенько присмотрелась к оборотной стороне.

Да, никаких сомнений по части этого — и вообще никаких сомнений.

24

C того места, откуда я смотрела, чайная Святого Николая на главной улице выглядела рисованной открыткой старой доброй Англии. Ее верхние комнаты с эркерами служили жильем дедушке и бабушке теперешнего мистера Соубелла в те времена, когда они жили над своей мастерской по изготовлению гробов и мебели.

Соубелловские столы, буфеты и комоды, некогда широко известные своим неистовым черным блеском и мерцанием изукрашенных серебряных ручек, теперь утратили популярность и зачастую попадались на распродажах в усадьбах, печально и одиноко стоя на проходе, пока в конце дня их не продавали ненамного дороже, чем за фунт-другой.

«Беспринципные мошенники, которые используют это дерево, чтобы превращать вулвортские[84] буфеты в антиквариат», — однажды сказала мне Даффи.

В витрине похоронного бюро, заметила я, теперь были картонные часы, подвешенные на черный шнур в форме перевернутой буквы V. Минутная стрелка указывала на двенадцать, а часовая отсутствовала. Мистер Соубелл, по всей видимости, ушел в «Тринадцать селезней» за своей обеденной пинтой.

Я пересекла улицу и, открыв дверь в чайную, ступила внутрь. Справа от меня была крутая деревянная лестница с нарисованной синим стрелкой, указывающей наверх: «Чайная наверху». Рядом с лестницей полутемный узкий проход исчезал во мраке задней части дома. На стене еще одна услужливая стрелка — на этот раз красная и подписанная: «Уборные для джентльменов и леди» — указывала прямо.

Я знала, что туалет у чайной и похоронного бюро общий. Однажды осенним днем Фели затащила нас сюда на чай, и я была ошеломлена при виде трех женщин в черных платьях и черных вуалях, весело болтавших около двери в туалет, словно сборище зубастых ворон, перед тем как снова принять трагический вид и проскользнуть во владения мистера Соубелла. Дверь, в которой они скрылись, вела прямо в помещения похоронного бюро.

Я была права! Неброская табличка с золотыми буквами «Соубелл и сыновья» на темном лакированном фоне должна была помогать родственникам усопших не промахнуться и не попасть в коридор чайной после того, как они «намылят руки», как миссис Мюллет это именовала.

Черная обшитая панелями дверь беззвучно распахнулась.

Я оказалась в темной викторианской гостиной с флокированными черными, в середине желто-кремовыми обоями, вдоль стен комнаты стояли высокие деревянные стулья и был маленький круглый столик с веточками искусственных гипсофил. Это место пахло пылью, наложившейся на химическую основу.

Стена в дальнем конце комнаты была голой, если не считать репродукцию «Анжелюса» Милле в темной рамке, на которой мужчина и женщина, по виду фламандские крестьяне, одиноко стояли в поле на закате. Крупные руки женщины, натруженные, были молитвенно сложены перед грудью. Мужчина, сняв шляпу, неловко тискал ее в руках перед собой. Он отставил вилы, воткнув их в землю. В то время как вороны собирались над ними, словно стервятники, пара стояла, опустив глаза. Между ними, наполовину пустая, на земле стояла ивовая корзина.

Макс Уайт однажды сказал мне, что, когда оригинал картины Милле выставлялся в Америке, продажа репродукций шла вяло, пока кто-то не додумался поменять название с «Анжелюса» на «Похороны ребенка».

Вот под этой репродукцией, сообразила я, обычно устанавливают гробы. Поскольку сейчас это место пустовало, очевидно, что тело Руперта, если оно еще здесь, должно быть в другой комнате.

Слева от меня была L-образная перегородка. За ней должна быть еще одна дверь.