Сорные травы

— Мария Викторовна, вам что, совсем не страшно?

— Выберемся отсюда — упаду в обморок. Обещаю. И пусть следователи ржут, сколько хотят.

— Зачем вы надо мной смеетесь?

Опа… а парень-то сейчас закатит истерику. Черт.

— Саша… — Я присела напротив, глаза в глаза. — Мы живы. Мы даже невредимы, что вообще чудо. И я не собираюсь похерить это чудо, позволив этим, — я кивнула вниз, — нас обнаружить. Тебе плохо и страшно. Мне тоже. Но я хочу жить, а ты?

Он кивнул.

— Тогда сиди тихо, Студент.

— А вы?

— А я на крышу, посмотрю, что вокруг делается.

На самом деле нужно было припрятать пистолет. Так, чтобы потом забрать, и одновременно так, чтобы полиция не нашла. На крышу я выбралась почти по-пластунски, мало ли, заметят снизу всякие. Всего-то два этажа, все видно. На мое счастье, вокруг бюро росли сорокалетние тополя, шеф рассказывал: аккурат вокруг свежесданного здания высаживали. Густые ветки равно скрывали крышу от наблюдателя с земли и землю от любого, обосновавшегося наверху. И все же рисковать я не стала. Осмотревшись, на четвереньках подползла к водосточной трубе и аккуратно запихала между ней и стеной тугой сверток. Если специально искать не будут, не заметят. А я потом заберу. Жаль просто так пистолет выбрасывать.

Возвращаться обратно на чердак не хотелось: сидеть в темноте, прислушиваться к тому, что происходит внизу, наблюдать за готовым сорваться Студентом. Черт, в конце концов, это я женщина, и это мне полагается биться в истерике, а Сашке — с мужественной мордой меня утешать. Впрочем, так оно, наверное, и к лучшему. Окажись рядом не мальчишка, а сильный мужчина, я бы сейчас точно рыдала горючими слезами, обрадовавшись, что наконец-то можно расслабиться. Адреналин, черт бы его побрал, до сих пор скручивал нутро узлом, а сердце по-прежнему колотилось где-то в горле. Так что хорошо, что рядом именно Сашка. Нельзя расслабляться, пока нельзя.

Внизу завыла сирена, потом послышался скрежет тормозов, крики усилились, и отчетливо запахло какой-то химической дрянью. Сквозь просветы в листве мелькнули темные фигуры в шлемах.

— Кажись, ОМОН приехал, — сказала я, вернувшись на чердак. — Вниз полезем или погодим?

— Погодим.

— Разумно, — я начала откатывать в сторону старые огнетушители. — Саш, ты все детали запомнил?

— Да.

— Вот и отлично.

В люк стукнуло.

— Есть кто живой? — раздалось снизу.

— А вы кто? — поинтересовалась я.

— ОМОН. Спускайтесь. Медленно.

— Мария Викторовна, я первый. Мало ли…

Ну, ступай, рыцарь без страха и упрека. Может, лет через пять и вырастет из тебя что-то путное. И не надо на меня так смотреть, только игр в верного пажа сейчас не хватало для полного счастья.

Я спрыгнула следом, опираясь на поданную руку. Внизу действительно были омоновцы. Ребята оказались жесткими, но не дураками: носом в пол никто укладывать не стал. Просто взяли под белы руки и повели к выходу, не позволяя задержаться, чтобы разглядеть выбитые двери, перевернутые столы, разлетевшиеся документы. Если так обошлись с вещами, то что сделали с людьми? Хорошо, что студенты сегодня не пришли, попали бы ни в чем не повинные дети под раздачу.

Сашка чуть замешкался, переступая через перегородившие коридор тела. Надо же, сам едва жив остался, а этих жалеет. И перешагивать прямо через труп не хочет, была бы возможность — обошел бы, опасливо глядя под ноги. Я шагнула следом, что-то ухватило меня за лодыжку. Подпрыгнула, матюкнувшись, — один из тех, в кого я всадила пулю, оказался жив и просил помощи.

— «Скорая» едет? — поинтересовалась я у омоновцев, выдирая ногу из чужих пальцев.

— Вызвали. А вы ничем не можете помочь?

Иезуитство какое-то: сперва стрелять, потом спасать.

— Я судебный медик. Вскрыть могу, но эта процедура, кажется, несколько преждевременна. Помочь… — я пожала плечами. — Где-то аптечка, кажется, была. Судя по локализации раны — гемопневмоторакс, с шансами гемоперикард. Если вы настаиваете…

Настаивать они не стали: ребята, видать, оказались тертые и знали, что, если не можешь ничего сделать — лучше не трогай и подожди тех, кто сможет.

— Мария Викторовна, а как же клятва Гиппократа? — прошептал Сашка.

— Какая? — поинтересовалась я. — «Клянусь Аполлоном-врачом, Асклепием, Гигиеей и Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели»? Там еще что-то про «не дам абортивного пессария» и «не буду заниматься сечением у страдающих каменной болезнью».

— Ну…

— Тогда не «гиппократа», а «клятва российского врача», — я усмехнулась. — Честно исполнять свой врачебный долг и действовать исключительно в интересах больного, невзирая на пол, расу, национальность… и прочая и прочая. Я и действую… исключительно в интересах больного. Об этом редко говорят, но современная деонтология полагает, что личная неприязнь может повлиять на качество проводимой терапии. А личную неприязнь, я, как понимаешь, испытываю. Аж кушать не могу.