Сорочьи перья (СИ)

Через Смородину стояли крепкие надежные мосты, старые, как сам мир, но ни один человек не мог на них ступить — мальчишки пытались. Поговаривали, в каждом поколении находились смелые глупцы, но невидимая ворожба удерживала и их и не давала и шага сделать на твердые доски. Марыська их видела. Потом парней схватили, отволокли в Сосновку, и староста прилюдно сек их, приговаривая, что они пытались беду навлечь на всю деревню, а мальчишки, вчера казавшиеся героями, униженно выли и стонали. Марыська всегда жалостливая была, не выдержала — побежала домой, села за прялку, чтобы успокоиться.

Она много думала про неприступные мосты и обжигающие воды Смородины-реки. Она знала, что говорили: хочешь незаметно кого-то убить — сбрось его в Смородину, выжжет до костей, праха не оставит. Но, слава Белому богу, такого уже давно не случалось, и жили в Сосновке мирно да тихо.

Только на ночь двери запирали, чтобы никакой упырь с той стороны не пробрался и не напился крови. Иногда, правда, раздавался крик заполошный: «Волкодлаки!», тогда нужно было прятаться, сидеть тихо. Волкодлаки забирали иногда скотину, а людей не трогали, и Марыська невольно думала, что им, наверное, нечего есть, раз они приходили к человеческому жилью, как обычные лесные волки, и утаскивали ягнят.

Она мечтала о Лихолесье, представляла что-то невиданное, но оставалась на месте. Храбрости у Марыськи не было ни на грош.

Тем днем она отправилась в ближайший лесок, чтобы ягод набрать. Где-то рядом плескалась Смородина, а клочок леса казался совсем маленьким и невзрачным по сравнению с заросшей чащей Лихолесья на том берегу. Правда, вблизи реки по обе стороны осталось выжженное поле — это Марыська давно уже разглядела. Говорили, что когда-то тут битва была между нечистью во главе с царем Кощеем и войском Китеж-града, и землю пожгли ворожбой — ничего на ней больше не рождалось. Марыська этого не помнила, тогда маленькая была совсем…

Она бережно срывала ягоды в корзину, стараясь не раздавить пальцами; дикая малина уродилась в этом году. Думала о своем, о заботах домашних, о том, как с мамкой будут варенье делать… А потом на лесок налетел ветер, затрепал кроны, прокатился, даже юбку Марыське дернул, что она испуганно охнула. Замерла, насторожившись.

А сверху камнем упало что-то — птица! Марыська резво отпрыгнула, едва корзинку не перевернув, вскрикнула. На траве замер, трепеща, большой черный ворон, задергал крылом, а потом рябью пошел, как отражение на воде. Марыська глазам не поверила: миг назад перед ней лежала несчастная подбитая птица, а теперь растянулся юноша — в неловком изломанном положении, как будто дядька Мирослав, который с крыши сорвался прошлым летом.

Марыську учили, что ворожба страшная, мерзкая, что твари из Лихолесья кровь ее выпьют, ни капельки не оставят, но этот… колдун не казался опасным. Приоткрыл один черный глаз, птичий, нелюдской, слабо проскрипел что-то. Рука была странно вывернута.

Несмело она подошла, села на траву. Пахло кровью; черный рукав пропитался, отяжелел. Кровь была красная, как у человека, и Марыська невольно осмелела. Окажись перед ней парень из Сосновки, она бы не отважилась его касаться, но этот был чужой, да и навредить ей не мог — он едва способен был взглянуть на нее, голова бестолково моталась. Дышал прерывисто, в груди что-то хрипело.

Ей стоило позвать кого-нибудь, но Марыська не отважилась — побоялась, что добьют. Хотя никто не желал бы ссориться с Лихолесьем…

Она не стала его передвигать, а оторвала от рубахи чистый кусок, сбегала к лесному ручейку, намочила. Промыла странную рану на боку — похожа, будто ножом полоснули, но разрез слишком чистый, прямой. Вывернутая рука была сломана, и Марыська вспомнила, чему ее учила бабка, умевшая раны заговаривать: примотала палками, чтобы кости не сместились. Нашептала что-то, пожелала поправления поскорее. Выдохнула, отстраняясь. Юноша провалился в глубокий лихорадочный сон.

Марыська оставила ему корзинку с ягодами, потому что больше у нее ничего не было. Повернулась и поспешила к деревне. Матери она сказала, что корзинку потеряла по глупости, но это был первый раз, когда Марыська так делала, поэтому ей простили — да и корзина та оказалась старая, не жалко. Историю Марыська наплела нескладную, кривую, но мать была занята, а время малины и близко не прошло — ничего страшного не случилось.

На следующий день Марыська за завтраком умыкнула кусок хлеба, взяла с собой и несколько яблок. Пока мать не видела, забралась в сундук, выволокла старую рубаху брата — тот давно из нее вырос, но одежку оставили для будущих Марыськиных сыновей. Ворот украшала тонкая вышивка — бабка старалась, вплетала старые узоры. Не стоило бы отдавать ее незнакомцу, но у Марыськи сердце болело от жалости к нему, раненому.