Сорок дней, сорок ночей

— Мине сичас ничего не надо, — уверяет Шахтаманов. — Только одним глазом мельница посмотреть. В ауле мельница есть такой — речка, вода колесо крутит. На мельнице Айшет работает.

— Кто?

— Айшет, девушка мой…

Колька направляется к повару Бассу попить чайку, я хочу привести в порядок свою гимнастерку. Пуговицы, нитки, ножницы — все, что нужно для портняжного дела, есть у нашей Раечки.

Девчата сейчас обшивают себя. Из парашютного шелка мастерят трусики, комбинации, платочки.

Рая живет вместе с Чувелой. Их блиндаж у стены «дома моряков». Там я не бывал — Чувела как-никак начальство.

— Рая! — кричу я у входа.

— А-у-у, — высовывает она светлую мохнатую голову.

— Мне бы пуговицы и нитки…

— Заходите.

Уютный блиндажик. Тепло. И даже вроде духами пахнет. Рая занята шитьем — на полу и на коленях куски кремового шелка. В руках цыганская игла — шелк плотный.

— Наволочки для подушек… Раненым, — говорит она. — Значит, с легким паром вас.

— Искупался неплохо.

— Мы тоже хорошо выкупались, только вот волосы никак не расчешу… Давайте гимнастерку, я сама все сделаю.

Снимаю гимнастерку, закутываюсь в шинель, усаживаюсь возле небольшого столика-ящика, накрытого шелком. На нем коробочка с пудрой, приколки, зеркальце. Стопочка книг, сверху — «Словарь английского языка».

— Это Чувелы?

— Мой.

— Грызем науку?

— Сейчас, конечно, редко заглядываю. А вообще у меня была мечта изучить не один, а несколько языков… Я училась в пединституте, на инязе. Правда, только первый курс закончила.

— Да, я давно заметил, что ты мечтательница.

Ее щеки и тоненький носик розовеют.

— Я вам, доктор, скажу, только не смейтесь, — я вот раньше, ну до войны, чтоб заснуть, всегда начинала думать о волшебнике и волшебной палочке… Три желания у меня: первое — чтобы все мои родные были живы-здоровы, второе — чтобы я была самая красивая, и третье — чтобы изучила все языки. А волшебник говорит: «Нет, выбирай два желания». Тогда я начинала с ним спорить, доказывать, и когда он соглашался — засыпала… А теперь, теперь я прошу у волшебника только одного — чтобы все наши раненые были живы и скорее их эвакуировать…

— С эвакуацией, конечно, паршиво… Попросить бы у волшебника невидимки-корабли…

— Знаете, как они, раненые, ко мне относятся? Иду, обхожу погреба, сараи. К концу обхода руку в карман халата суну, а там кусочки сахара — это они мне тайком положат… Вот дурачки… Сами-то голодные.

Рая пришивает пуговицы, смешно морщит носик с точечными, похожими на родинки веснушками. Плечи худенькие.

Перелистываю словарь. Что б это сказать ей по-английски? У меня с иностранными языками как-то не получалось. В школе учили немецкий, в институте — английский… Напрягаю память.

— What are you doing this evening? Let’s go to the cinema.

— If you don’t mind, I should, like to hear «Carmen», at the Bolshoi[2].

Учащается обстрел. Целая серия орудийных залпов по берегу. Непрерывный тяжелый гром. Блиндаж сотрясается. Мы не смотрим друг на друга. Рая продолжает шить. Налет длится минут десять. Затишье. И вдруг со двора доносится отчаянный голос Кольки:

— Шахтаман!.. Шахтаман!..

Выскакиваю наружу. Недалеко от ворот, у траншеи — свежая воронка, еще дымится. Рядом, разбросав ноги в грязи, лежит Шахтаманов. Колька тормошит его.

— Ранен? Куда? — кричу я, подбегая.

Переворачиваем Шахтаманова на спину. Левый кармашек, там, где пуговка металлическая, разорван, пробит осколком.

Сносим его в траншею и — в операционную.

Осколок попал в сердце. Под соском небольшая рана, в густых волосах запеклась кровь.

Чувствую острую боль, словно меня самого резануло тем невидимым осколком. Только что мы были вместе. А теперь он немой, обмякший… Страшно. Молчим.

— Вот тебе и Шахтаман, верный сын Дагестана, — глухо произносит Колька. — Не увидишь ты больше своих гор, далекого аула… И Айшет…

— Сволочи!..

Хороним его на берегу, на краю рощицы. В воронке только дно разровняли, чтобы тело положить свободно. Здесь много похоронено наших солдат. Прикрываем плащ-палаткой. Засыпаем песком.

— Место заметить как-нибудь надо, — говорю я.

— Камень сюда принесу, — откликается Колька.

ГЛАВА XVI

На фронте не только день на день, но и час на час не приходится. Трудно предугадать, как могут повернуться события. Казалось бы, у нас вроде все определилось: блокада, однообразные, повторяющиеся дни. Свыклись с мыслью, что пока вынуждены сидеть, но придет время — обязательно рванем, покажем, на что способны. Вдруг, как обухом по голове, — потрясающая новость. Вначале даже не хотели верить, чушь какая-то. Тем более что услышали с Колькой эту новость от капитана-начхима.

Были в перевязочной. Подошел начхим, загадочно ухмыляясь.

— А хирург ваш… Тю-тю… Отбывает восвояси…

— Какой хирург?

— Копылова.

— Куда отбывает?

— Куда? Уезжает на Большую землю.

— Брось трепаться.

— И не одна, — продолжает начхим невозмутимо. — Все, кто из дивизии, должны переправиться на Тамань. Армия уходит на другой фронт.

— Мне что-то твоя болтовня не нравится. Ты или пьяный, или голодный, — зло говорит Колька.

— Сам шифровку видел у Ганжи — можешь пойти проверить.