Сорок пять

— Слушай. Лицо его было скрыто капюшоном: я принял его за монаха. Кроме того, на меня произвел впечатление его вежливый, даже дружелюбный тон; он указывал на находившуюся шагах в десяти от нас женщину, чье белое одеяние повлекло меня в ту сторону: она как раз преклонила колени перед каменной плитой, словно перед алтарем.

Я остановился. Было это в начале сентября. Воздух был теплый. Розы и фиалки, посаженные верующими на могилах, овевали меня нежным ароматом. За колокольней церкви сквозь белесоватое облачко прорывался лунный луч, посеребривший верхние стекла витражей, в то время как нижние золотил отблеск зажженных в церкви свечей. Друг мой, подействовала ли на меня торжественность обстановки или благородная внешность этой коленопреклоненной женщины, но она сияла для меня в темноте, словно мраморная статуя. Я ощутил к ней необъяснимое почтение, и в сердце мое проник холод.

Я жадно глядел на нее.

Она склонилась над плитой, обняла ее обеими руками, приникла к ней губами, и я увидел, что плечи ее сотрясаются от рыданий. Такого голоса ты никогда не слыхал; никогда еще острая сталь не пронзала чье-либо сердце так мучительно, как мое.

Плача, она целовала камень, словно в каком-то исступлении, и тут я просто погиб. Слезы ее растрогали мое сердце, поцелуи эти довели меня до безумия.

— Но клянусь папой, это она обезумела, — сказал Жуаез, — кому придет в голову целовать камень и рыдать без всякого повода?

— О, рыданья эти вызвала великая скорбь, а целовать камень ее заставила глубокая любовь. Но кого же она любила? Кого оплакивала? За кого молилась?

— А ты не расспрашивал мужчину?

— Расспрашивал.

— Что он тебе ответил?

— Что она потеряла мужа.

— Да разве мужей так оплакивают? — сказал Жуаез. — Ну и ответ, черт побери. И ты им удовлетворился?

— Пришлось: другого он мне дать не пожелал.

— А сам этот человек — кто он?

— Нечто вроде ее слуги.

— А как его зовут?

— Он не захотел сказать.

— Молод?.. Стар?

— Лет двадцати восьми.

— Ну ладно, а дальше?.. Она ведь не всю ночь напролет молилась и плакала, верно?

— Нет. Выплакав все слезы, она поднялась. Этой женщиной владела такая скорбь, что я, вместо того чтобы устремиться за ней, как сделал бы в любом другом случае, отступил. Тогда-то она подошла ко мне, вернее, пошла в мою сторону, ибо меня она даже не заметила. Лунный луч озарил ее лицо, и оно показалось мне необыкновенно прекрасным: на него снова легла печать скорбной суровости. Ни трепета, ни содроганий, ни слез — оставался только их влажный след. Глаза еще блестели. Приоткрытый рот вбирал в себя дыхание жизни, которое еще миг назад, казалось, оставляло ее. Медленно прошла она несколько шагов, как люди, блуждающие во сне. Тот человек поспешил к ней и взял ее за руку, ибо она, по-видимому, не сознавала, что ступает по земле. О брат, какая пугающая красота и какая сверхчеловеческая сила была в ней! Ничего подобного я еще не видел: лишь иногда во сне, когда передо мною разверзалось небо, оттуда нисходили видения, подобные этой яви.

— Дальше, Анри, дальше! — просил Анн, помимо воли увлеченный рассказом, над которым он намеревался посмеяться.

— Рассказ мой близится к концу. Слуга произнес шепотом несколько слов, и она опустила вуаль. Наверно, он сказал, что они здесь не одни, но она даже не взглянула в мою сторону. Она опустила вуаль, и больше я ее не видел. Мне почудилось, что все небо заволокло и что она не живое существо, а тень, выступившая из этих могил, которые, пока я шел, безмолвно проплывали мимо меня, заросшие буйной травой.

Она вышла из ограды, я последовал за ней. Слуга время от времени оборачивался и мог меня видеть, ибо я не скрывался, как ни был потрясен. Что поделаешь — надо мной еще властны были прежние пошлые привычки, в сердце еще оставалась закваска былой грубости.

— Что ты хочешь этим сказать, Анри? — спросил Анн. — Я тебя не понимаю.

Юноша улыбнулся:

— Я хочу сказать, что провел бурную молодость, что мне часто казалось, будто я люблю, и что до этого мгновения я мог каждой приглянувшейся мне женщине предложить свою любовь.

— Ого, а она-то что же такое? — сказал Жуаез, стараясь вновь обрести веселость, утраченную им после признаний брата. — Берегись, Анри, ты заговариваешься. Разве это не женщина из плоти и крови?

— Брат, — ответил юноша, лихорадочно пожимая руку Жуаеза, — брат, — произнес он так тихо, что его дыхание едва долетало до слуха старшего, — беру Господа Бога в свидетели: я не знаю, земное ли она существо.

— Клянусь папой! — вскричал тот. — Я бы испугался, если бы можно было испугать Жуаеза.

Затем, все еще пытаясь вернуть себе веселое расположение духа, он сказал:

— Но ведь она ходит по земле, плачет и умеет целовать — ты сам говорил, — и, по-моему, это, друг милый, не предвещает ничего худого. Что же было дальше?

— Дальше почти ничего. Я шел вслед за ней, она не попыталась скрыться, свернуть с дороги, переменить направление. Она, видимо, даже и не думала о чем-либо подобном.

— И где же она жила?

— Недалеко от Бастилии, на улице Ледигьер. Когда они дошли до дому, спутник ее обернулся и увидел меня.