Сорок пять

— Тогда ты сделал ему знак, что хотел бы с ним поговорить?

— Я не осмелился. То, что я тебе скажу, покажется нелепостью, но перед слугой я робел почти так же, как и перед его госпожой.

— Нов дом-то, я надеюсь, ты вошел?

— Нет, брат мой.

— Право же, Анри, просто не верится, что ты Жуаез. На другой день ты, по крайней мере, вернулся туда?

— Да, но напрасно. Напрасно ходил я и на перекресток Жипсьен, и на улицу Ледигьер.

— Она исчезла?

— Ускользнула, как тень.

— Ты расспрашивал о ней?

— Улица мало населена, никто не мог мне ничего сообщить. Я подстерегал того человека, чтобы расспросить его, но он тоже больше не появлялся. Однако свет, проникавший по вечерам сквозь щели ставен, утешал меня, указывая, что она еще здесь. Я испробовал сотни способов проникнуть в дом: письма, цветы, подарки — все было напрасно. Однажды вечером не появился и свет и больше уже не появлялся ни разу: даме, наверно, наскучило мое преследование, и она переехала с улицы Ледигьер. И никто не смог сказать — куда.

— Однако ты все же разыскал эту прекрасную дикарку?

— По счастливой случайности. Впрочем, я несправедлив, брат: в дело вмешалось Провидение, не допускающее, чтобы человек бессмысленно тратил дни своей жизни. Нет, право же, все произошло очень странно. Две недели назад, в полночь, я шел по улице Бюсси. Ты знаешь, брат, что приказ о тушении огня строжайше соблюдается. Так вот, окно дома не просто светилось — на третьем этаже был настоящий пожар. Я принялся яростно стучаться в двери, и в окне показался человек. “У вас пожар!” — сказал я. “Тише, сжальтесь над нами! — ответил он. — Я как раз тушу его”. — “Хотите, я позову ночную стражу?” — “Нет-нет, во имя Неба, никого не зовите”. — “Но может быть, вам все-таки помочь?” — “А вы могли бы? Тогда идите сюда, и вы окажете мне услугу, за которую я буду благодарен вам всю жизнь”. И он оросил мне через окно ключ. Я быстро поднялся по лестнице и вошел в комнату, где произошел пожар. Горел пол. Это была лаборатория химика. Он делал какой-то опыт, горючая жидкость разлилась по полу, и пол вспыхнул. Когда я вошел, химик уже справился с огнем, и я мог его разглядеть. Это был человек лет двадцати восьми. По крайней мере, так мне показалось. Ужасный шрам проходил через его щеку, другой глубоко врезался в лоб. Лицо скрывала густая борода. “Спасибо, сударь, но вы сами видите, что все уже кончено. Если вы, как можно судить по внешности, человек благородный, будьте добры, удалитесь, так как в любой момент может зайти моя госпожа, а она придет в негодование, увидев в такой час чужого человека у меня, вернее же — у нее в доме”. Услышав этот голос, я оцепенел, почти повергнутый в ужас. Я открыл рот, чтобы крикнуть: “Вы человек с перекрестка Жипсьен, с улицы Ледигьер, слуга неизвестной дамы!” Ты помнишь, брат, он был в капюшоне, лица его тогда я не видел, а только слышал голос. Я хотел сказать ему это, умолять его, как вдруг открылась дверь, и вошла женщина. “Что случилось, Реми? — спросила она, величественно останавливаясь на пороге. — Почему такой шум?” О брат, это была она, еще более прекрасная в затухающем отблеске пожара, чем в лунном сиянии. Это была она, женщина, память о которой непрерывно терзала мое сердце. Услышав мое восклицание, слуга, в свою очередь, пристально посмотрел на меня. “Благодарю вас, сударь, — сказал он, — еще раз благодарю, но вы сами видите — огонь потушен. Удалитесь, молю вас, удалитесь”. “Друг мой, — ответил я, — вы меня очень уж нелюбезно выпроваживаете”. “Сударыня, — сказал слуга, — это он”. “Да кто же?” — спросила она. “Молодой дворянин, которого мы встретили у перекрестка Жипсьен и который следовал за нами до улицы Ледигьер”. Тогда она взглянула на меня, и по взгляду ее я понял, что она видит меня впервые. “Сударь, — молвила она, — умоляю вас, удалитесь!” Я колебался, я хотел говорить, спросить, но слова не шли с языка. Я стоял неподвижный, немой и только смотрел на нее. “Остерегитесь, сударь, — сказал слуга скорее печально, чем сурово, — вы заставите госпожу исчезнуть во второй раз”. “О, не дай Бог, — ответил я с поклоном, — но ведь я ничем не оскорбил вас, мадам”. Она не ответила. Бесчувственная, безмолвная, ледяная, она, словно и не слыша меня, отвернулась, и я увидел, как она постепенно исчезает, словно это двигается призрак.

— И все? — спросил Жуаез.

— Все. Слуга проводил меня до дверей, приговаривая: “Забудьте обо всем этом, ради Господа Иисуса и Девы Марии, умоляю вас, забудьте!” Я бежал, обхватив голову руками, растерянный, ошалевший, недоумевающий — уж не сошел ли я в самом деле с ума? С той поры я каждый вечер хожу на эту улицу; вот почему, когда мы вышли из ратуши, меня естественным образом повлекло в ту сторону. Каждый вечер, повторяю, хожу я туда и прячусь за углом дома, стоящего как раз напротив ее особняка, под какой-то балкончик, где меня невозможно увидеть. И, может быть, один раз из десяти мне удается уловить мерцание света в ее комнате: в этом вся моя жизнь, все мое счастье.

— Хорошее счастье! — вскричал Жуаез.

— Увы! Стремясь к другому, я потеряю и это.