Сорок пять

– Ваше величество, – молвил кардинал, – я отвечу вам словами того же Плутарха.

– Отвечайте, Жуаез, отвечайте!

– Карбон, заклятый враг Суллы, зачастую говорил: «Мне приходится одновременно бороться со львом и с лисицей, живущими в сердце Суллы; но лисица доставляет мне больше хлопот».

– Вот оно что! – задумчиво протянул Генрих. – Лисица!

– Так говорит Плутарх, сир.

– И он прав, кардинал, – заявил король, – он прав. Кстати, уж если речь зашла о битвах, имеете ли вы какие-нибудь вести о вашем брате?

– О котором из них? Вашему величеству ведь известно, что у меня их четверо!

– Разумеется, о герцоге д'Арк, моем друге.

– Нет еще, сир.

– Только бы герцог Анжуйский, до сих пор так хорошо умевший изображать лисицу, сумел бы теперь хоть немного быть львом!

Кардинал ничего не ответил, ибо на сей раз Плутарх ничем не мог ему помочь: многоопытный царедворец опасался, как бы его ответ, если он скажет что-нибудь приятное о герцоге Анжуйском, не был неприятен королю.

Убедившись, что кардинал намерен молчать, Генрих снова занялся Мастером Ловом; затем, сделав кардиналу знак остаться, он встал, облекся в роскошную одежду и прошел в свой кабинет, где его ждал двор.

При дворе, где люди обладают таким же тонким чутьем, как горцы, особенно остро ощущается приближение и окончание бурь; никто еще ничего не разгласил, никто еще не видел короля – и, однако, у всех настроение соответствовало обстоятельствам.

Обе королевы были, по-видимому, сильно встревожены.

Екатерина, бледная и взволнованная, раскланивалась на все стороны, говорила отрывисто и немногословно.

Луиза де Водемон ни на кого не смотрела и никого не слушала.

Временами можно было думать, что несчастная молодая женщина лишается рассудка.

Вошел король.

Взгляд у него был живой, на щеках играл нежный румянец; выражение его черт, казалось, говорило о хорошем расположении духа, и на хмурые лица, дожидавшиеся королевского выхода, это обстоятельство подействовало так, как луч осеннего солнца – на купу деревьев, листва которых уже пожелтела.

В одно мгновение все стало золотистым, багряным, все засияло.

Генрих поцеловал руку сначала матери, затем жены так галантно, будто все еще был герцогом Анжуйским. Он наговорил множество комплиментов дамам, уже отвыкшим от таких проблесков любезности с его стороны, и даже простер ее до того, что попотчевал их конфетами.

– О вашем здоровье тревожились, сын мой, – сказала Екатерина, пытливо глядя на короля, словно желая увериться, что этот румянец – не поддельный, что эта веселость – не маска.

– И совершенно напрасно, государыня, – ответил король, – я никогда еще не чувствовал себя так хорошо.

Эти слова сопровождались улыбкой, которая тотчас передалась всем устам.

– И какому благодетельному влиянию, сын мой, – спросила Екатерина, с трудом скрывая свое беспокойство, – вы приписываете это улучшение вашего здоровья?

– Тому, что я много смеялся, государыня, – ответил король.

Все переглянулись с таким глубоким изумлением, словно король сказал какую-то нелепость.

– Много смеялись! Вы способны много смеяться, сын мой? – спросила Екатерина с обычным своим суровым видом. – Значит, вы – счастливый человек!

– Так оно и есть, государыня.

– И какой же у вас нашелся повод для столь бурной веселости?

– Нужно вам сказать, матушка, что вчера вечером я ездил в Венсенский лес.

– Я это знала.

– А! Вы это знали?

– Да, сын мой; все, что относится к вам, важно для меня; для вас это ведь не новость!

– Разумеется, нет; итак, я поехал в Венсенский лес; на обратном пути дозорные обратили мое внимание на неприятельское войско, мушкеты которого блестели на дороге.

– Неприятельское войско на дороге в Венсен?

– Да, матушка.

– И где же?

– Против рыбного пруда якобинцев, возле дома милой нашей кузины.

– Возле дома госпожи де Монпансье! – воскликнула Луиза де Водемон.

– Совершенно верно, государыня, возле Бель-Эба; я храбро подошел к неприятелю вплотную, чтобы дать сражение, и увидел…

– О, боже! Продолжайте, сир, – с непритворным испугом воскликнула молодая королева.

– О! Успокойтесь, государыня!

Екатерина выжидала в мучительном напряжении, но ни единым словом, ни единым жестом не выдавала своих чувств.

– Я увидел, – продолжал король, – целый монастырь, множество благочестивых монахов, которые с воинственными возгласами отдавали мне честь своими мушкетами!

Кардинал де Жуаез рассмеялся; весь двор тотчас с превеликим усердием последовал его примеру.

– О! – воскликнул король. – Смейтесь, смейтесь; вы правы, ведь об этом долго будут говорить: у меня во Франции десять тысяч монахов, из которых я, в случае надобности, сделаю десять тысяч мушкетеров; тогда я создам должность великого магистра мушкетеров-постриженцев его христианнейшего величества и пожалую этим званием вас, кардинал.

– Я согласен, ваше величество; для меня всякая служба хороша, если только она угодна вашему величеству.

Во время беседы короля с кардиналом дамы, соблюдая этикет того времени, встали и одна за другой, поклонившись королю, вышли. Королева со своими фрейлинами последовала за ними.