Сорок пять

Откинувшись на подушки, свесив крохотную ножку с края своего ложа, дама, закутанная в шелка и бархат, дожигала на огне свечи веточку алоэ; время от времени она приближала ее к своему лицу и вдыхала душистый дымок, поднося веточку то к складкам капюшона, то к волосам, словно хотела вся пропитаться этим опьяняющим ароматом.

По тому, как она бросила остаток веточки в огонь, как оправила платье и спустила капюшон на лицо, покрытое маской, Эрнотон догадался, что она слышала, как он вошел, и знала, что он возле нее.

Однако она не обернулась.

Эрнотон выждал несколько минут; она не изменила позы.

– Сударыня, – сказал он, говоря нежнейшим голосом, чтобы выразить этим свою глубокую признательность, – сударыня, вам угодно было позвать вашего смиренного слугу.., он здесь.

– Прекрасно, – сказала дама. – Садитесь, прошу вас, господин Эрнотон.

– Простите, сударыня, но я должен прежде всего поблагодарить вас за честь, которую вы мне оказали.

– А! Это весьма учтиво, и вы совершенно правы, господин де Карменж; однако я полагаю, вам еще неизвестно, кого именно вы благодарите?

– Сударыня, – ответил молодой человек, постепенно приближаясь, – лицо ваше скрыто под маской, руки – под перчатками; только что, в ту минуту, когда я входил, вы спрятали от моих глаз ножку, которая, если б я ее увидел, свела бы меня с ума; я не вижу ничего, что дало бы мне возможность узнать вас; поэтому я могу только строить догадки.

– И вы догадываетесь, кто я?

– Вы – та, которая владеет моим сердцем, которая в моем воображении молода, прекрасна, могущественна и богата, слишком даже богата и могущественна, чтобы я мог поверить, что то, что происходит со мной сейчас, – действительность, а не сон.

– Вам очень трудно было проникнуть сюда? – спросила дама, не отвечая прямо на вызванные полнотой сердца словоизвержения Эрнотона.

– Нет, сударыня, получить доступ мне даже было легче, чем я полагал.

– Верно – для мужчины все легко; но для женщины – это совсем не так.

– Мне очень жаль, сударыни, что вам пришлось преодолеть столько трудностей; единственное, что я могу сделать, – это принести вам мою глубокую, смиренную благодарность.

Но, по-видимому, дама уже думала о другом.

– Что вы сказали, сударь? – небрежным тоном спросила она, снимая перчатку и обнажая прелестную руку, нежную и тонкую.

– Я сказал, сударыня, что, не видав вашего лица, я все же знаю, кто вы, и, не боясь ошибиться, могу вам сказать, что я вас люблю.

– Стало быть, вы находите возможным утверждать, что я именно та, кого вы думали здесь найти?

– Вместо глаз мне это говорит мое сердце.

– Итак, вы меня знаете?

– Да, я вас знаю.

– Значит, вы, провинциал, совсем недавно явившийся в Париж, уже наперечет знаете парижских женщин?

– Из всех парижских женщин, сударыня, я пока что знаю лишь одну.

– И эта женщина – я?

– Так я полагаю.

– И по каким признакам вы меня узнали?

– По вашему голосу, вашему изяществу, вашей красоте.

– По голосу – это мне понятно, я не могу его изменить; по моему изяществу – это я могу счесть за комплимент; но что касается красоты – я могу принять этот ответ лишь как предположение.

– Почему, сударыня?

– Это совершенно ясно: вы уверяете, что узнали меня по моей красоте, а ведь она скрыта от ваших глаз!

– Она была не столь скрыта, сударыня, в тот день, когда, чтобы провезти вас в Париж, я так крепко прижимал вас к себе, что ваша грудь касалась моих плеч, ваше дыхание обжигало мне шею.

– Значит, получив записку, вы догадались, что она исходит от меня?

– О! Нет, нет, не думайте этого, сударыня! Эта мысль не приходила мне в голову; я вообразил, что со мной сыграли какую-то шутку, что я жертва какого-то недоразумения; я решил, что мне грозит одна из тех катастроф, которые называют любовными интрижками, и только лишь несколько минут назад, увидев вас, осмелившись прикоснуться… – Эрнотон хотел было завладеть рукой дамы, но она отняла ее, сказав при этом:

– Довольно! Бесспорно, я совершила невероятнейшую неосторожность!

– В чем же она заключается, сударыня?

– В чем? Вы говорите, что знаете меня, и спрашиваете, в чем моя неосторожность?

– О! Вы правы, сударыня, и я так жалок, так ничтожен перед вашей светлостью…

– Бога ради, извольте наконец замолчать, сударь! Уж не обидела ли вас природа умом?

– Чем я провинился? Скажите, сударыня, умоляю вас, – в испуге спросил Эрнотон.

– Чем вы провинились? Вы видите меня в маске, и…

– Что же из этого?

– Если я надела маску, значит, я, по всей вероятности, не хочу быть узнанной, а вы называете меня светлостью? Почему бы вам не открыть окно и не выкрикнуть на всю улицу мое имя?

– О, простите, простите! – воскликнул Эрнотон. – Но я был уверен, что эти стены умеют хранить тайны!

– Видно, вы очень доверчивы!

– Увы, сударыня, я влюблен!

– И вы убеждены, что я тотчас отвечу на эту любовь взаимностью?

Задетый за живое ее словами, Эрнотон встал и сказал:

– Нет, сударыня!

– А тогда – что же вы думаете?

– Я думаю, что вы намерены сообщить мне нечто важное; что вы не пожелали принять меня во дворце Гизов или в Бель-Эба и предпочли беседу с глазу на глаз в уединенном месте.

– Вы так думаете?

– Да.