Сорок пять

– Я! – воскликнул слуга. – Я! Слушайте, граф, если б я считал вас способным применить к моей госпоже насилие, я бы своей рукой умертвил вас!

И он выпростал из-под плаща сильную, мускулистую руку; казалось, то была рука молодого человека лет двадцати пяти, тогда как по седым волосам и согбенному стану ему можно было дать все шестьдесят.

– Но если бы, наоборот, – продолжал он, – у меня возникло предположение, что моя госпожа полюбила вас, то умереть пришлось бы ей! Теперь, граф, я сказал вам все, что мне надлежало вам сказать; не пытайтесь склонить меня поведать вам что-нибудь сверх этого, так как, клянусь честью, – и верьте мне, хоть я и не дворянин, а моя честь кое-чего стоит, – клянусь честью, я сказал все, что вправе был сказать.

Анри встал совершенно подавленный.

– Благодарю вас, – сказал он, – за то, что вы сжалились над моими страданиями. Сейчас я принял решение.

– Значит, граф, теперь вы несколько успокоитесь; значит, вы отдалитесь от нас, вы предоставите нас нашей участи, более тяжкой, чем ваша, верьте мне!

– Да, я действительно отдалюсь от вас, – молвил молодой человек, – будьте покойны, отдалюсь навсегда!

– Вы хотите умереть – я вас понимаю.

– Зачем мне таиться от вас? Я не могу жить без нее и, следовательно, должен умереть, раз она не может быть моею.

– Граф, мы зачастую говорили с моей госпожой о смерти. Верьте мне – смерть, принятая от собственной руки, – дурная смерть.

– Поэтому я и не изберу ее: человек моих лет, обладающий знатным именем и высоким званием, может умереть смертью, прославляемой во все времена, – умереть на поле брани, за своего короля и свою страну.

– Если ваши страдания свыше ваших сил, если у вас нет никаких обязательств по отношению к тем, кто будет служить под вашим началом, если смерть на поле брани вам доступна – умрите, граф, умрите! Что до меня – я давно бы умер, не будь я обречен жить.

– Прощайте, благодарю вас! – ответил граф, протягивая неизвестному слуге руку. Затем он быстро удалился, бросив к ногам своего собеседника, растроганного этим глубоким горем, туго набитый кошелек.

На часах церкви Сен-Жермен-де-Пре пробило полночь.

Глава 27. О ТОМ, КАК ЗНАТНАЯ ДАМА ЛЮБИЛА В 1586 ГОДУ

Свист, трижды, в равных промежутках времени, раздавшийся в ночной тиши, действительно был тем сигналом, которого дожидался счастливец Эрнотон.

Поэтому молодой человек, подойдя к гостинице «Гордый рыцарь», застал на пороге г-жу Фурнишон; улыбка, с которой она поджидала там посетителей, придавала ей сходство с мифологической богиней, изображенной художником-фламандцем.

Госпожа Фурнишон вертела в пухлых белых руках золотой, который только что украдкой опустила туда рука гораздо более нежная и белая, чем ее собственная.

Она взглянула на Эрнотона и, упершись руками в бока, стала в дверях, преграждая доступ в гостиницу.

Эрнотон, в свою очередь, остановился с видом человека, намеренного войти.

– Что вы желаете, сударь? – спросила она. – Что вам угодно?

– Не свистали ли трижды, совсем недавно, из окна этой башенки, милая женщина?

– Совершенно верно!

– Так вот, этим свистом призывали меня.

– Вас?

– Да, меня.

– Ну, тогда – другое дело, если только вы дадите мне честное слово, что это правда.

– Честное слово дворянина, любезная госпожа Фурнишон.

– В таком случае я вам верю; входите, прекрасный рыцарь, входите!

И хозяйка гостиницы, обрадованная тем, что наконец заполучила одного из тех посетителей, о которых некогда так мечтала для незадачливого «Куста любви», вытесненного «Гордым рыцарем», указала Эрнотону винтовую лестницу, которая вела к самому нарядному и самому укромному из башенных помещений.

На самом верху, за кое-как выкрашенной дверью, находилась небольшая прихожая; оттуда посетитель попадал в самую башенку, где все убранство – мебель, обои, ковры – было несколько более изящно, чем можно было ожидать в этом глухом уголке Парижа; надо сказать, что г-жа Фурнишон весьма заботливо обставляла свою любимую башенку, а то, что делаешь любовно, почти всегда удается.

Поэтому г-же Фурнишон это начинание удалось хотя бы в той мере, в какой это возможно для человека по природе своей отнюдь не утонченного.

Войдя в прихожую, молодой человек ощутил сильный запах росного ладана и алоэ. По всей вероятности, чрезвычайно изысканная особа, ожидавшая Эрнотона, воскуряла их, чтобы этими благовониями заглушить кухонные запахи, подымавшиеся от вертелов и кастрюль.

Госпожа Фурнишон шла вслед за Эрнотоном; с лестницы она втолкнула его в прихожую, а оттуда, анакреонтически сощурив глаза, – в башенку, после чего удалилась.

Правой рукой приподняв ковровую завесу, левой – взявшись за скобу двери, Эрнотон согнулся надвое в почтительнейшем поклоне. Он уже успел различить в полумраке башенки, освещенной одной лишь розовой восковой свечой, пленительные очертания женщины, несомненно принадлежавшей к числу тех, что всегда вызывают если не любовь, то, во всяком случае, внимание или даже вожделение.