Сорок пять

– Но каким же чертом, ваше высочество, смог бы я раздобыть все это в хижине крестьянина, который, ставлю тысячу против одного, не умеет писать?

– А ты, болван, все же ищи, и если даже этого не найдешь, зато…

– Зато?..

– Найдешь что-нибудь другое.

– Эх, дурак я, дурак! – вскричал Орильи, ударяя себя по лбу. – Да, да, ваше высочество правы, в голове у меня что-то помутилось. Но это, монсеньер, получилось оттого, что я ужасно хочу спать.

– Ну, ну, охотно тебе верю. Но ты все же ненадолго сбрось с себя сонливость, и раз ты не написал сестрице Марго, так уж я сам напишу. Только ты раздобудь мне все, что нужно для писания. Ищи, Орильи, ищи и не возвращайся сюда, пока не найдешь. А я остаюсь здесь.

– Бегу, монсеньер.

– И если в этих твоих поисках.., погоди.., если в этих поисках ты заметишь, что этот дом интересен по своему убранству… Ты ведь знаешь, Орильи, как мне нравятся фламандские дома.

– Да, монсеньер?

– Тогда ты меня позовешь.

– Мигом позову, монсеньер, положитесь на меня.

Орильи встал и легко, словно птица, упорхнул в соседнюю комнату, из которой был ход наверх. А так как он был действительно легок, словно птица, то в момент, когда он поставил ногу на первую ступеньку, послышался только еле уловимый скрип. В остальном его намерения остались нераскрытыми.

Минут через пять Орильи вернулся к своему повелителю, который, как он сказал, расположился в большой комнате.

– Ну что? – спросил герцог.

– А то, монсеньер, что, если видимость меня не обманывает, этот дом должен быть очень интересен по своему убранству.

– Почему ты так думаешь?

– Да потому, – тьфу, пропасть! – что в верхнее помещение не так-то легко проникнуть.

– Что это значит?

– Это значит, что вход туда охраняет дракон.

– Что за глупая шутка, милейший маэстро?

– Увы, монсеньер, это не глупая шутка, а печальная истина. Сокровище находится на втором этаже в комнате, а из-под двери этой комнаты виднеется свет.

– Ладно. А затем?

– Монсеньер хочет сказать: а сперва?

– Орильи!

– Так вот, монсеньер, на пороге этой комнаты лежит человек, закутанный в большой серый плащ.

– Ого-го! Господин дю Бушаж позволяет себе посылать солдата для охраны дамы своего сердца?

– Это не солдат, монсеньер, а, вероятнее всего, слуга дамы или самого графа.

– И каков он на вид, этот слуга?

– Монсеньер, его лица я никак не мог разглядеть, но зато явственно видел большой фламандский нож, заткнутый за пояс; он крепко сжимает его в кулаке, на вид весьма увесистом.

– Это прелюбопытно, – молвил герцог, – расшевели малость этого парня, Орильи!

– Ну нет, монсеньер!

– Как нет? Что ты говоришь?

– Осмелюсь сказать, что меня не только изукрасит фламандский нож, но я еще наживу себе смертельного врага в лице господ де Жуаез, любимцев двора. Будь вы королем Нидерландов, – куда ни шло, но сейчас, монсеньер, мы должны ладить со всеми, в особенности с теми, кто спас нам жизнь, а спасли ее братья Жуаезы. Имейте в виду, монсеньер, что, если вы этого не скажете, скажут они сами.

– Ты прав, Орильи, – сказал герцог, топнув ногой, – всегда прав, и все же…

– Да, понимаю, и все же ваше высочество не видели ни одного женского лица в течение двух гибельных недель. Я, конечно, не говорю об этих скотах, населяющих польдеры. Они ведь не заслуживают, чтобы их называли мужчинами и женщинами. Это самцы и самки – больше ничего.

– Я хочу видеть эту любовницу дю Бушажа, Орильи. Я хочу ее видеть, слышишь?

– Да, монсеньер, слышу.

– Ну так ответь мне хоть что-нибудь!

– Возможно, вы ее и увидите, но только не в открытую дверь.

– Пусть так, – согласился герцог, – если не в открытую дверь, то хоть в закрытое окно.

– А! Это дельная мысль, монсеньер, и в доказательство того, что я считаю ее прекрасной, я мигом добуду вам приставную лестницу.

Орильи прокрался во двор и прямо направился к навесу, под которым онисские кавалеристы поставили лошадей. Вскоре он нашел там то, что почти всегда можно найти под навесом, а именно – лестницу. Он достаточно ловко пробрался среди спящих людей и животных, чтобы не проснулись одни и не брыкнули его другие, и, выйдя на улицу, прислонил ее к наружной стене дома.

Только принц крови, высокомерно презирающий всякую мещанскую щепетильность, подобно всем деспотам, властвующим «божьей милостью», мог решиться в присутствии часового, расхаживающего перед дверью, где заперты были пленные, совершить поступок такой дерзновенно оскорбительный в отношении дю Бушажа, как тот, на который осмелился герцог.

Орильи это понял и обратил внимание герцога на часового, который, не зная, кто перед ним, видимо, намеревался крикнуть им: «Кто идет?»

Франсуа пожал плечами и прямиком направился к часовому.

– Друг мой, – сказал он солдату, – это, кажется, самое высокое место в поселке?

– Так точно, монсеньер, – ответил часовой, который, узнав герцога, почтительнейше отдал ему честь, – и не будь этих старых лип, при лунном свете были бы хорошо видны окрестности.

– Я так и думал, – молвил герцог, – вот я и велел принести эту лестницу, чтобы поверх деревьев обозреть местность. Ну-ка полезай, Орильи, или нет, лучше полезу я: начальник должен все видеть сам.