Сорок роз

В черной шелковой вуальке маман и в меховой шубке, которую папá с Луизиной помощью на скорую руку переделал, Мария отправилась с братом к рождественской мессе в маленькую церковь Старого города. Брат вел службу, ломал облатку, поднимал кубок; облачение было ему очень к лицу, и по крутым ступеням алтаря он двигался, будто танцуя. Во время причастия Мария вместе с несколькими древними старушенциями вышла вперед, закрыла глаза, и бормочущий по-латыни брат-священник положил ей на язык освященную облатку. Она долго-долго держала ее во рту и, только когда брат произнес Ite, missa est,[8] отвела от лба сплетенные ладони и стряхнула с себя благоговейное оцепенение. Потом они рука об руку шагали по заснеженным переулкам, и брат, пребывавший в отменном расположении духа, то и дело тыкался носом в воротник шубки, которую некогда носила маман.

— Ее духи, — говорил он.

В доме было темно. Папá спал, Луиза проводила сочельник у своей родственницы. В передней брат спросил, не посидит ли она немного с ним за компанию.

— Охотно, — ответила Мария.

— Тогда не снимай шубу! Сперва надо сходить в подвал, а там холоднее, чем на Северном полюсе.

Она послушно осталась в шубе, и они спустились в мрачное, пахнущее тиной помещение. Электричества там не было, брату пришлось зажечь керосиновый фонарь. Тут и там попадались одноногие манекены, с головами и без, тени их, словно призраки, плясали вокруг; в одной нише лежало на деревянных козлах маменькино седло. Там же стояли ее сапожки для верховой езды, а в них — целый сноп хлыстиков, и, несмотря на холодную сырость, из ниши тянуло теплым запахом кожи. Фонарь, покачиваясь, двигался дальше.

— Пожалуй, я должен тебе признаться, — гулко разнесся под сводами голос брата, — что живу теперь не в Риме.

— Как, уже не при Папе?

— Нет. Политическая обстановка вынудила меня спешно покинуть Италию. Несколько недель назад я вернулся на родину и, представь себе, нашел замечательное прибежище в некой монастырской библиотеке!

В монастыре? Просто не верится. Да еще и замечательное! В устах брата это слово звучало довольно странно. Замечательное прибежище в монастыре!

— Ну и каково это — чувствовать себя монахом? — спросила она.

— Монахов разогнали в годы Реформации, — пояснил он, — монастырь закрыли, библиотека же, всемирно знаменитая библиотека, сущий книжный ковчег, уцелела в перипетиях времен. И теперь я служу на этом ковчеге. Библиотекарем. Капитаном.

Она обомлела. Мысли путались — а брат уводил ее сквозь скрипучие железные двери все глубже в подвал. Помнится, она никогда раньше тут не бывала, и ей стало чуточку жаль, что у нее нет подружки, сообща с которой можно разведать эти подземелья. В конце концов они добрались до винного погреба, брат вынул из стойки бутылку, стер пыль, поднес этикетку к глазам, понюхал пробку, не переставая при этом восхищаться своим книжным ковчегом, залом невероятной красоты, по его словам, на переходе от барокко к рококо, палуба из резонансной ели, стройные мачты красного дерева, а полукруглые, достигающие до потолка стеллажи словно надутые паруса. Он выбрал бордо урожая 1926 года.

— Ему столько же лет, сколько тебе, Мари!

Когда они возвращались сырыми коридорами, впереди нее, тихонько шурша, летели полы его сутаны, назад в верхний мир, и оп-ля! — новый сюрприз. Дом будто успели тем временем натопить, ее встретило приятное тепло. Мария хотела снять шубу, но брат опять остановил ее, похвалил: шубка маман очень ей идет.

— Вот как, правда?

— Я попросил Луизу приготовить вот эту шляпку. В наших старых проспектах ты найдешь фотографии, где маман в этой шляпке. Ты позволишь?

Бережно, как на коронации, брат надел Марии высокую шляпку, а она, улыбаясь, опустила на лицо, до самого подбородка, густую вуаль. В самом деле, от вуали тоже пахло маман.

— Не плачь. Запомни: вещи ветшают и разрушаются медленнее, намного медленнее, чем люди. Оттого-то мы любим книги и картины. Они рассказывают о времени, не поддаваясь его власти. Что ж, недостает только бокалов, и можно начать рождественский праздник. Ты рада?

— Да, — тихо сказала она.

В библиотеке брат откупорил бутылку, точно заправский официант, заложил левую руку за спину и налил ей вина. Она устроилась в шезлонге и теперь старалась как можно аристократичнее пригубить бокал.

— Папá рассказывал тебе, что видел в рейхе?

— Да, — ответила она. — Рассказывал, как майорские вдовы глядят на море.