Сорок роз

Она, понятно, была бы не прочь обсудить все это с кем-нибудь — только вот с кем? Брат удалился в свой ковчег, Луиза интересовалась исключительно домашним хозяйством, а папá установил в курительной радиоприемник, от которого не отходил буквально ни на шаг. Вечера, ночи, воскресенья напролет проводил перед этим ящиком, рядом стояла бутылочка фернета, этакий черный хронометр, и пустела она все быстрее. Никто не имел права ему мешать, даже Арбенц, только на время уроков музыки, которые были для него священны, он выключал радио и спускался в ателье. Зачастую над бухтой висела непривычная тишина, а на стенах домов, мимо которых спешила Мария, были расклеены плакаты, подстрекающие против еврейской плутократии.

* * *

Папá таскал чемодан с образцами из города в город, из салона в салон — изо всех сил старался получить заказы и спасти славное имя от гибели в тяжелые времена. Сопутствовал ли ему успех?

29 августа 1938 года Мария отпраздновала свой двенадцатый день рождения.

Папá сделал ей великолепный подарок: велосипед! Серебряные спицы, красная рама, багажник, звонок, кожаное седло. Вправду загляденье. Но почему папá подарил ей велосипед именно сейчас? Хотел избавить ее от хождения по улицам? Конечно, так легче миновать мясную лавку, хотя она уже не обращала внимания на смачные плевки. И учитель физкультуры, загривок которого блестел как фурункул, казался ей не столько опасным, сколько смешным, и что городской священник относился к ней с известным сомнением, тоже было вполне объяснимо. Она слишком ясно дала ему понять, как ей надоели катехизисные формулы.

В бухте плавали парусные лодки; на прогулочном пароходе играл оркестр; в весельных лодках целовались влюбленные. Мария весело катила по берегу озера, сквозь лаз в ограде проскользнула в парк и устроилась в беседке. Лето еще не кончилось, кругом стрекотало, пело, жужжало, и разве не замечательно — сидеть здесь и одновременно находиться в другом, давно исчезнувшем мире? Этим она обязана брату. Раз книги скоро сожгут, Мария напропалую зачитывалась романами, глотала один за другим. Романы! О, она любила романы! Конечно, там встречалось множество слов, каких она до сих пор не слыхала: chambre séparée,[10] любовная идиллия, быть в интересном положении. Но к счастью, в каждой книге попадались места, усеянные высохшими брызгами крови от кашля маман, и по этим пятнышкам, отмечавшим слоги или расставлявшим лишние точки, она отыскивала путь к сердцу персонажей. Причем с легкостью, поскольку, как это ни курьезно — тоже словцо из романов, — как это ни курьезно, легкие маман неизменно отмечали нужные отрывки: там посылали любовные записочки, обменивались поцелуями, назначали дуэли, а на ступенях замков или вокзалов разыгрывались потрясающие прощальные сцены…

Когда с озера в парк задувал вечерний бриз, она через ту же лазейку в ограде выбиралась на улицу. И ехала домой — будто бы прямиком из города. На пороге Луиза совала ей в руки мыло и шептала:

— Давай скорее, он уже два раза о тебе спрашивал!

— О-о, неужели я опоздала? Прости, папá, с подружками заболталась. За разговорами не замечаешь, как бежит время, правда?

Лето ушло, настала осень, захолодало.

Однажды октябрьским днем Мария искала в библиотеке, что бы такое почитать, сняла с полки толстенный том и — вот так сюрприз! — увидала за книгами пачку писем, перевязанную шелковой ленточкой. Не очень-то благоприлично развязывать ленточку, которую в свое время завязала маман, — on а du style! Но все ж таки взяла письма, украдкой вынесла в сад и с тем же нетерпением, с каким открывала новую книгу, наконец-то развязала шелковую ленточку.

«Ma chère maman,[11] — гласило первое письмо, — за каждым столом нас восемь человек. Семеро получают достаточно еды, а восьмой всегда остается ни с чем, как правило один и тот же. Мы зовем его „гереро“, по названию племени, которое немцы морили голодом в пустыне Намиб. Такому гереро, конечно, приходится тяжко, часто его мучает голод, и требуется огромное смирение, чтобы увидеть в этом испытание, ниспосланное нам Спасителем…»