Сорок третий

Вернулся из района среднего Дона Алексей Сурков и вручил мне «Балладу о двух солдатах». Стал читать. Один солдат — пулеметчик Иван из села Гремучье, что на Дону, другой — итальянец Джиованни из Сорренто. Навеяли Суркову сюжет поэмы декабрьские бои под Сталинградом, когда была разгромлена вражеская группировка, рвавшаяся к окруженным войскам Паулюса. Поэт видел этот разгром вблизи. Врезались в его память усеянное трупами итальянцев и румын поле битвы, колонны пленных — тоже итальянцев и румын, один внешний вид которых вызывал противоречивые чувства. Поэт размышляет о судьбе двух солдат, которых «на мертвом поле смерть свела лицом к лицу». Он словно бы услышал печальный голос Джиованни:

А в степи прочнее, круче
Нити смерти вьет пурга.
— Ты зачем нас бросил, дуче,
В эту степь, в село Гремучье,
В эти черствые снега?

Прочитал я балладу и почувствовал иную тональность, чем в стихах Суркова о немцах. Она обнаруживает себя и тогда, когда поэт пишет о жене итальянского солдата:

Где ты, слава? Где ты, вера?
Теплых волн голубизна?
В белом домике, у сквера,
Не дождется берсальера
Джильда — верная жена.

А о тех немецких женах, благословлявших в своих письмах мужей на бесчинства и грабеж на Советской земле, мучавших наших девушек, угнанных в немецкое рабство, Сурков писал по-иному:

Будет гнить он вот здесь, в долине,
Или раков кормить в Дону.
Пусть рыдает жена в Берлине!
Мне не жалко жену.

Конечно, враг есть враг. Нет и не могло быть пощады тем, кто пришел к нам с мечом. И все же к итальянцам, как и к румынам, у нас было иное отношение, чем к немецко-фашистским захватчикам. За минувшие два года многого мы насмотрелись, многое узнали: Керченский ров, Алексеевский лагерь советских военнопленных под Сталинградом, виселицы, душегубки, убийства женщин, детей, стариков, расстрелы пленных, разоренные, ограбленные, сожженные города и села — все мы видели своими глазами. Это было дело рук немцев. В один ряд с ними наши бойцы итальянцев и румын не ставили.

Вспоминается такой эпизод. В марте сорок четвертого года 38-я армия, где я в то время служил начальником политотдела армии, освободила город Жмеринку на Украине. Жители вышли на улицу нас встречать. Всматриваюсь в лица и вижу евреев — стариков, женщин, детей. Удивлению нашему не было предела. В других городах, до этого освобожденных нашей армией, не было ни одного человека еврейской национальности. Все, кто не успел уйти, были расстреляны, уничтожены немцами. Что же за чудо здесь, в Жмеринке? Оказалось, в этом городе стоял румынский гарнизон. Правда, барахольщиками румынские вояки были прилежными, все, что плохо лежало, они тянули в свои мешки. Шла даже молва, что они не гнушались вытаскивать из горящей печи кастрюли. Рассказывали, что начальника гарнизона Жмеринки румынского полковника в день его рождения или по какому-то другому поводу ублажили тем, что ему преподнесли на блюде фаршированную щуку, утыканную вместо чешуи золотыми пятирублевками…

Я забежал далеко вперед, а тогда, когда мы с Сурковым, прежде чем сдать в набор, обсуждали его балладу, он не стал отрицать, что писал об итальянцах с иным чувством, чем о немцах. Вспомнили мы его стихи «Ненавижу», написанные в августе сорок второго года, когда немцы прорывались к Волге. Уже после войны, в семидесятые годы, Сурков рассказал мне, что из готовящегося к печати четырехтомного собрания сочинений у него изъяли это стихотворение: очень, мол, жестоко в мирное время по отношению к немцам.

Да, эти стихи дышат ненавистью к немецким захватчикам. И Сурков это объяснил: