Где-то на другом краю сосняка подала голос кукушка. Только странно она кукует: начнет
Гервась в это время расстилает в ложбинке, на склоне пригорка, попону, зовет Бондаря. Партизаны уже подкрепляются.
В душе Бондаря нарастает волнение. Не в силах удержать его в себе, он говорит:
— Только год прошел, как тут стояли, а никакого следа… Зарастут, хлопцы, наши тропки… Разойдемся по работам, службам. Забудем друг друга…
— Не забудем, — Гервась как-то беспомощно улыбается. — То, что наболело, — он тычет себя пальцем в грудь, — век буду помнить. И ты будешь… Я знаю, о чем думаешь. Все думаем. Мы не те, — что были до войны, и другими не станем. Цену человеку знаем. Меня теперь трясти начинает, когда человек думает одно, а говорит другое. Гнилой он, не наш…
Бойцы, разлегшиеся вокруг попоны, с интересом прислушиваются к разговору. Рябоватый Антосик — он служит в штабном взводе, — мотнув головой, спрашивает:
— Неужели снова начнут докапываться, кто брат и кто сват? Мой тесть в старосты пошел, так я его так прижал, что своей тени боялся. Нам служил…
Партизаны хохочут.
— Теперь бумаги мало, на анкеты не хватает. Но придется, брат, поисповедоваться!
— Лучше с женой заранее разведись…
— Ходу тебе, Антосик, не будет. Не рассчитывай, что дадут должность. Не посмотрят, что к медали представили…
Неожиданно из сосняка вынырнула старушка с лубяной корзиной за плечами. Увидев незнакомых людей, устремилась назад, в чащу. Партизаны позвали ее к себе.
— Думала, к куреням прибилась, а тут вы, — не зная, с кем встретилась, объясняет старушка.
Бондарев мундир с блестящими погонами ее пугает.
— Мы партизаны, бабка. Не бойся.
Уверенности в этом у старушки, однако, нет. Она время от времени кидает настороженный взгляд на Бондаря;
— А етого ахвицера в плен взяли или как?
В лесу раздался раскатистый хохот.
— Теперь такую форму советские командиры носят. Чтоб немцы боялись. Наша армия наступает, скоро тут будет. Нам вот одного своего командира прислала…
— А ну вас! — старая машет рукой. — Напугали дурную бабу: Хаты спалены, а они цацки на плечи понадевали. Думала, генерал немецкий…
Вечером подъехали к Припяти. Спокойно, широко разлеглась она в невысоких болотистых берегах. Солнце висит низко, и зеркальная гладь реки, отражая косые лучи; как бы улыбается окружающему простору. Тепло, хорошо, тихо. Можно подумать, что нет войны, перестрелок, есть только эта ласковая река, широкие просторы лугов.
Бондарю припоминается случай, который произошел еще в начале зимы. Из-за Припяти в Минский штаб привезли деда Талаша, знаменитого партизана гражданской войны. Деду почти сто лет, но он подвижный, острый — такой, каким описал его Якуб Колас.
Деда собирались отправить в Москву, но самолета не было. В это время в штаб привели высокого истощенного человека. Он называл себя французом, музыкантом. Но как проверить?
— Вы ему скрипку найдите, — посоветовал Талаш. — Тогда и увидите, какой он музыкант.
Скрипку нашли, и солдат даже задрожал, увидев ее. Стремительно водя смычком по струнам, заиграл «Катюшу»…
Припять делит здешние места на болотно-лесную и полевую части. Полевая часть с крупными селами — житница края. Колхозы здесь собирали хорошие урожаи, базары всегда были полны живности — слышалось мычание коров, свиной, поросячий визг.
Но партизанское движение на богатой степной равнине зародилось позднее, чем на северных песках да болотах. Местные отряды и теперь базируются в лесах, а за Припять делают только стремительные ночные вылазки.
Всадники решили заночевать в Будном. До Ивановки не так далеко, но ночью, близ гарнизонов, можно напороться на засаду.
Будное — своя деревня. В прошлом году горбылевцы наведывались сюда каждую неделю, имели связных, старосту, который им служил. Несколько ребят из этой деревни пришло в отряд.
Но Будного нет. Сожжено. В вечернем полумраке сереют верхушки землянок, поблескивают кое-где погасающие костры.
Не успели всадники доехать до середины деревни; как от землянки бросается наперерез женщина с растрепанными волосами:
— Партизаны! Постойте!..
Когда всадники останавливаются, женщина шепотом сообщает невероятную новость. В ее землянке сидит немец.
Допрашивают солдата, отъехав на опушку и натаскав, чтоб было на чем спать, соломы, разложив костер. Солдат — огромного роста, крупный, но вид изможденный. Лицо густо обросла щетиной, глаза запали, руки черные, грязные. Мундир висит клочьями, — видно, долго бродил по лесу. Но у него винтовка, патроны, даже две гранаты.
Вопросы переводит Костя из Горбылей, хлопец лет двадцати, которого Бондарь за знание немецкого языка оставил при штабе.
— Он говорит, — торопливо поясняет Костя, — что убежал от расстрела. Искал партизан, ибо иного выхода не было.
Бондарь косится на солдата.
— За что хотели расстрелять?
— Он говорит — за пораженческие настроения: сказал другому солдату, что Германия войну не выиграет.
— Откуда у приговоренного к расстрелу винтовка, гранаты?