Сорок третий

Бондарь читает радиограмму молча, протягивает Вакуленке. Стучит сердце: тревога была не напрасной. Его партизанская песенка спета. «А может, так лучше, — шевелится мысль. — Не надо ломать себя…»

До Вакуленки смысл телеграммы доходит не сразу. Разобравшись, что к чему, он чешет затылок:

— Придумают же, черти полосатые. Настает самое интересное, а тут — лети. Немцев, значит, будут выгонять без нас. Жалко, хлопцы, не увижу своими глазами. Два года мечтал об этом…

Листок идет по рукам. Читают его молча, сосредоточенно. Один Вакуленка не может успокоиться:

— Ну ладно, пусть тебе, полковнику, трудно в одну дудку дудеть с новым начальником. А я рядовой. Званий не имею. Меня в другую область не перекинешь. Зачем я там? Надо было отзывать, когда Лавринович приехал.

Гуликовский, шевеля черными стрелками бровей, загадочно улыбается:

— Тут другое, хлопцы. Вы еще не вышли из войны. Не понимаете. Тут же ясно написано: в распоряжение ЦК. На курсы вас забирают. Подучат, выветрят из головы партизанщину. На область, может, еще не поставят, а районами руководить будете.

Руководить районом? Сикора говорил то же самое. Но себя в такой должности Бондарь даже мысленно не представляет.

Ночью отряды выходят в Дубровицкие леса, ближе к Росице. Через Мазуренковых связных Бондарь знает: отец жив, здоров, хотя есть опаска — немцы стали за ним следить. В соседнем с отцовским двором поселился изгнанный из Пилятич начальник полиции. В местечковой полиции не служит, занялся земледелием, и это как раз настораживает.

Отыскав в людской толпе Мазуренку, Бондарь просит:

— Найди в Дубровице надежную женщину. Пускай предупредит отца. Хочу с ним повидаться.

Мазуренка согласно кивает головой, в свою очередь просит:

— Возьмешь у меня письмо. К жене. Бросишь в Москве. Я, брат, даже сына своего не видел.

Весть о том, что начальник штаба улетает в тыл, распространилась мгновенно. Письма пишут многие — Большаков, командир роты Петров, даже Гервась, у которого брат в Архангельске.

Странное настроение у Бондаря.

Предчувствие, что завершен один этап жизни и начинается новый, впрочем, не подвело. Только он не думал, что новая жизненная полоса начнется на такой высокой волне. Но он прилетит в Москву не с пустыми руками.

Недавние сомнения, заботы, которые еще вчера бередили душу, куда-то уплывают, уступив место тихой грусти расставания. На события личной и окружающей жизни он смотрит теперь по-новому, и из того, что видит, отметается мелкое, мизерное, не стоящее внимания. Народ борется — вот главное, чем живут сейчас деревни, города, окрестные леса, болота, все без исключения районы, и об этом он расскажет в Москве.

Еще в молодые годы Бондаря про обычную в крестьянской повседневности работу, такую, как пахота, сев, уборка урожая, стали говорить высокими, вдохновенными словами — борьба, битва за хлеб. Но еще более соответствуют такие слова теперешним делам, когда на войну поднялся стар и млад, когда деревенская женщина, накормившая партизан, рискует жизнью.

Волаху Бондарь желает добра. Вчера Дорошка, поддавшись слухам, наплел ерунды — следственной комиссии нет. Было заседание обкома, Волах требовал судить Михновца. Расстреляли же заместителя начальника полиции из Батькович, который прибежал к партизанам на исходе зимы.

Михновцу везет: командиры заступились. Наказали тем, что сняли с бригады. По всему ясно: Волах ищет опоры, ему не легко. Привык, как и Лавринович, к армии, а тут другие законы. Пускай поживет в землянках, поест несоленой картошки, попьет ржавой воды — кое-чему научится…

2

Штабы — на Дубровицких выселках. Поселочек стародавний, похожий на усадьбы староверов-хуторян: под одной крышей хаты и хлева, дворы огорожены дубовыми частоколами, на огородах — прясла.

Несмотря на суету, которая предшествует каждому бою, горбылевцы выкроили часок, чтоб попрощаться с Бондарем. За столом собрались все, кто зачинал отряд. Торопливо произносят тосты, чокаются стаканами, стараются казаться веселыми. Бондарь расчувствовался до слез. Понимает: рвется дорогое, незабываемое, такое, что, может быть, никогда больше не повторится в жизни. С Хмелевским, Гервасем, Василькевичем, Большаковым, Надей Омельченко, Соней, Топорковым и другими сроднился душой. Знает о них все, а они — о нем.

На прощание песню затянули — «Синий платочек»…

В этот момент Мазуренка приводит в хату женщину, которую Бондарь сначала не узнает. Высокая, полнотелая, с круглым, миловидным лицом, она смотрит на него и улыбается. Есть в ее глазах, улыбке что-то до боли знакомое, давнее, и Бондарь вдруг встрепенулся. Перед ним — Надя, та самая местечковая Надя, с которой в молодости он просиживал вечера.

— Как ты сюда попала? — взволнованно спрашивает Бондарь, уже догадываясь, зачем Мазуренка привел его знакомую.

— Замужем тут. Скоро семь лет.

Застолье между тем шумит. Бондарь с Надей выходят на подворье.

Женщина показывает на новую пятистенку.

— Вон моя хата. Ты тут третий раз, а не зашел.