Сорок третий

Ветер усиливается, дует теперь сбоку. Холодный, колючий, он пронизывает насквозь. С неприветливого неба сыплется снежная крупа. Нелепое зрелище: из земли пробивается зеленая травка, даже цветы расцветают, а тут снег.

Колонна движется. У высокого — фамилия его Лунев, он из бригады Михновца — посинел нос, он поднял короткий воротничок шинели, согнулся, ссутулился, но юмора не утратил.

— Мне мой отец скоро шинель пришлет. Жду с нетерпением. Хорошую шинель, на рыбьем меху. В ней не замерзнешь.

— Какой отец? — Шура улавливает шутливый тон соседа, но от искушения продолжить разговор удержаться не может.

— Он у меня человек добрый. О сыновьях заботится. А вскорости пришлет и ботинки. Воевать так воевать. У меня двенадцать патронов, даром их не выпущу. Двенадцать фашистов лягут — это точно. А может, удастся и двоих одной пулей. Тогда уложу двадцать четыре.

К высокому прислушиваются — справа и слева раздается сиплый смех.

— Перестань, Лунев, — вмешивается Михновец, который слышит его слова. — Допрыгаешься со своим язычком.

— А что я вредное говорю, товарищ командир? Поднимаю настроение бойцов.

Вдоль колонны проехал кто-то из чужих командиров, и разговоры на некоторое время затихают. Дорога тянется меж кустарников. Неожиданно налетела метель, видны сырые заросли кустарников, сухого тростника, в которых по-особенному шумит ветер — тоскливо и протяжно.

Деревень не видно, колонна обходит их умышленно. Отряды идут уже часа четыре, а привала нет. Вообще-то не стоит останавливаться в этих сырых, заболоченных местах. Надо выбиться в лес, где можно укрыться от пронзительного ветра, а там уже думать и об отдыхе.

В колонне все же легче, интереснее идти, чем одному. Время летит незаметно. Нет ответственности за то, что делаешь, куда идешь. В колонне за все отвечает командир.

Впереди что-то сереет. Ветер свищет, сбивает с ног. Ряды расстроились, колонна растянулась. Каждый идет как хочет. Дорога действительно плохая. Это даже не дорога, а зимник, по которому крестьяне возят сено. Под ногами чавкает. Портянки в ботинках мокрые, и если не двигаться, то ноги совсем закоченеют.

Лес оказался обычным ольшаником. К себе не манит.

Лунев зябко поводит плечами, стараясь глубже закутаться в свою выцветшую, точно из тонкого одеяла сшитую, шинель. Он не просто идет, а пританцовывает, выгибается, стараясь согреться.

— Знаешь, отрок, что бы я сейчас сделал? Выпил бы котелок кипятку. Не с сахаром — с солью. Удивительно, как жили на этих славных болотах славяне тысячу лет назад? Где брали соль?

Закоченевший Лунев еще может шутить. Шура любит таких людей. С ними не пропадешь. Вообще в гурте, в многолюдии лучше выявляются характеры каждого. Когда соберется хоть десять человек, среди них обязательно найдется один, у которого легко подвешен язык, и такой, что все умеет, и какой-нибудь ловкач, который на ходу подметки рвет. А с солью действительно плохо. Бедствуют жители и партизаны. Довоенный запас съели давно, а теперь живут тем, что удается выкрасть из-под носа у немцев.

Полдня отряды идут без передышки. Скоро вечер. Тучи еще ниже нависают над серой, неуютной землей. Ноги стали будто не свои, будто ватные. Правда, боли в ногах не ощущаешь, они заболят тогда, когда закончится поход. Сейчас надо забыть обо всем, идти и идти. Настоящий партизан тот, кто умеет ходить.

Привал будет, наверно, ночью. Сколько еще до железной дороги? В каком месте к ней подойдут? Прошлой осенью по этим местам партизаны пробирались к Птичьскому мосту, который взорвали. Только дорога была другая. Деревень не обходили. Теперь дают крюк, чтобы обойти селения, и потому дорога удлиняется.

Привал возникает неожиданно. Вокруг чахлые болота с поникшими лозовыми кустами, березками. Впереди полоса лозняков плотнее — там речка. Дозоры ищут брод, поэтому колонна остановилась. Ветер немного утих. Густую рыжую траву, наверное, никто не косил с самого начала войны.

Садятся где кто может, хотя земля и сырая. Лунев и еще. трое из этой группы отходят подальше от дороги, и им везет — находят давнишний подстожник, и вот уже Лунев машет рукой, зовет Шуру и Богдановича к себе. Подстожник — сухой островок среди мокряди. Поджав ноги, парни садятся.

Партизаны между тем начинают подкрепляться. Лунев вытаскивает из-под полы немецкую фляжку в сером ворсистом футляре, откручивает крышку, раза три прихлебывает сам и пускает баклагу по кругу. Вторая такая же баклага у белобрысого партизана. Он первым не пьет, дает Богдановичу:

— Потяни. Напиток что надо. Наилучшее лекарство.

Богданович хлебнул неудачно: поперхнулся, потекло по подбородку. Партизаны глядят на него недовольно. Когда доходит очередь до Шуры, он, перестав дышать, делает подряд три глотка. Огненная жидкость обжигает горло, грудь, захватывает дыхание. С минуту Шура чувствует себя как рыба, выброшенная на берег.

Партизаны хохочут.

— Спиритус вини, — объясняет Лунев. — Чистый, как дух, сто градусов. Какой ты разведчик, если пить не умеешь?

Закуска — ломоть черного, зачерствелого хлеба, порезанный с шелухой лук, большой кусок вареной несоленой говядины.