Сорок третий

— Живой! — слышит Шура знакомый голос, но угадать, кто говорит, не может.

Покачивание прекращается, Шуре хорошо, тепло, и он засыпает…

Странные видения возникают снова и снова, день граничит с ночью. Шура наконец узнает голос Богдановича, Лунева, который мерз в немецкой шинели и угощал их на болоте спиртом. Но Шура безразличен ко всему. Он не думает ни о смерти, ни о том, что его вылечат. Нет никаких определенных мыслей, желаний, его нынешнее положение целиком зависит от того, что происходит с его слабым, беспомощным телом. Он живет и не живет, так как отрекся от всего обыденного, земного, может простить все обиды, какие ему кто-нибудь нанес. Ему даже не больно, он будто соткан из воздуха, из прозрачности, из звездного мира. За черной завесой небытия, за которую Шура заглянул, ничего страшного нет — одна невесомость. Легко, очень легко умирает человек, оттого, может, и бывают войны. Страдают живые. За себя и за мертвых. Мертвым не больно…

На полчаса или даже больше Шура приходит в сознание в хате, куда его приносят и кладут на пол. Он видит пятна на давно небеленном потолке, кота, сидящего на печи, близ венка из лука.

— Не выживет, — слышит он незнакомый голос. — Сквозная — в грудь, две слепые — в живот. Операция нужна, а у нас даже йода нет. Самогонкой раны обрабатываем.

Он совсем не вслушивается в разговор, будто речь идет не о нем и все это его не касается.

Короткие проблески света сменяются сплошным мраком забытья, и в один из тех проблесков, когда к нему опять возвращается сознание, он видит склоненное над собой заплаканное лицо Аси.

— Ты будешь жить, — говорит она, вытирая сжатым кулаком слезы. — Прилетит самолет, тебя отправят в Москву. Я письмо написала. Найдешь мою маму и сестру.

Ему все равно: полетит он в Москву или не полетит.

4

Секретаря обкома Лавриновича и еще сорока двух партизан, убитых при попытке овладеть подорванным воинским эшелоном, хоронят в Сосновице, на песчаном, с тремя старыми соснами, пригорке. Гробы сделаны всем убитым. С речами выступают комиссар Гринько, командир отряда Деруга.

Гремит недружный ружейный залп.

Настроение нерадостное. Отряды, бригады, которые расходятся по районам, называются соединением, но командира, которому бы это разъединенное войско подчинялось, нет, и неизвестно, когда будет.

Единственное утешение — прилетает самолет. Он должен был прилететь неделю назад, но там, в Москве, прилет откладывался. Может, просто думали, что дороги и поля на Полесье разбухли, вязкие и самолет не сможет сесть.

За Поречьем, на дернистом, ровном, как доска, выгоне, природа сама создала посадочную площадку. Грунт твердый, надежный, отдельные кочки партизаны посрезали лопатами, лощинки засыпали, землю утрамбовали.

Ночью вдоль и поперек аэродрома полыхают огни.

Самолет долго кружит, примеривается, наконец дотрагивается передними колесами до земли и легко, как черный большой жук, бежит по выгону. Партизаны огромной толпой кидаются вслед за ним.

Летчики, однако, близко к машине никого не подпускают. Двое выносят тюки, мешки, ящики, третий, маленький, приземистый, с белыми, как чеснок, зубами, разговаривает с партизанами.

На самодельных носилках внутрь самолета вносят шестерых тяжелораненых. Летчики закрывают дверцы. «Дуглас» ревет, напрягается, бежит по выгону.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Харьков наши снова оставили.

Вечером Митя с Лобиком ходят по переулку, обсуждают печальную новость. Под ногами — снежная каша. Наступает половодье.

Неужели вновь начнется, как и в прошлом году? Зимой наступление, явный успех, а с началом тепла — Отход, оставленные города? Немцы настойчиво пишут об этом. Читать такое больно и обидно.

— Пойми, — объясняет Лобик. — Если бы Гитлер не бросил под Харьков новые танковые соединения, Красная Армия была бы на Днепре. Что ей могло помешать? Крутом равнина, нет природных рубежей для обороны, а теперь немцы будут стоять насмерть. Иначе полетят, как в пропасть.

В сознании Мити и Лобика пока еще живет страх, зародившийся в первые два военных года. На Германию работает Западная Европа, а Советский Союз потерял наиболее развитые промышленные районы. И так трудно представить, откуда Красная Армия берет силы. Откуда новые танки, самолеты, которые Гитлер давно объявил уничтоженными?

— Большевики — гениальные люди, — говорит Лобик, чтобы уяснить для себя самого не совсем ясный вопрос. — Теперь наша опора — Урал и Кузбасс. Кто-то, видишь, допускал, что мы можем потерять европейскую часть. Создали другой центр — Урало-Кузнецкий. А что — угля, железа там сколько хочешь. Нефть дает Баку. А теперь Грозный и Майкоп вернули.

— А хлеб? — спрашивает Митя. — Хлебом кормила Украина и Кубань. Кубань освободили, но там все разрушено.