Сорок третий

— Вот что, друг, скажи такую штуку. Можно ли, взорвав эшелон, за один день растащить версты две рельсов? Сам понимаешь, для чего.

Лубан думает недолго.

— Можно. Нужны люди, кони, веревки. Гаечные ключи, лапы.

— Много.

— В километре на одной колее сто рельсов. На двух километрах при двух колеях — четыреста. Можно стаскивать блоками. Человек двести надо.

— Ну, а чтоб двадцать километров растащить?

Лубан усмехается:

— В десять раз больше людей и коней.

— Нацелимся на двадцать. Тебе вот какое задание. Выделим людей, научишь, как и что делать. Если не найдем ключей, будем толом рвать рельсы. Понял?

Эх, и ясная погодка стоит нынче на Полесье! Круглые шары лозняков, веселые светлые березняки, бесконечные просторы раскинутых по желтоплесам, по болотным буграм сосновых лесов просто купаются в море солнечного света и тепла. Как раз в пору, к урожаю, прошли щедрые дожди, все вокруг цветет, бушует, рвет землю.

На земле — май сорок третьего года. На фронте — затишье. На Литвиновщине, Домачевщине, в других местах, которые контролируются партизанами, — большое людское движение.

И в былые времена жители здешних лесных, болотных деревень ездили на ярмарки в Домачево, Горбыли, Батьковичи. В воскресные дни, в престольные праздники валили в ближайшие села — в церковь. Число многоголосых людских собраний намного увеличилось после революции, особенно в коллективизацию. Большие толпы заполняли в день Первомая, в Октябрьские праздники сельсоветские площади. Колхозники с песнями, красными флагами делали первый выезд в поле, везли в район хлебопоставки.

В тридцать восьмом году началась осушка Литвиновичских болот. Тысячи людей по пояс в воде прокладывали магистральные каналы, коллекторы. Ночевали на островах, варили в больших черных котлах кашу — дома не бывали по неделям.

Перед самой войной на Литвиновичских торфяниках сеяли рожь, ячмень, сажали картошку.

Удивительные, озаренные дыханием великих перемен времена!..

Но, может, даже в мирные, безоблачные годы не видел здешний лесной край такого многолюдья, человеческой сплоченности, единения, как в этот май. Неделю носится на взмыленном черном жеребце Вакуленка по деревням, не слезая с коня, хрипло кричит:

— Слушайте меня, люди! Надо уничтожить железную дорогу. По ней ездят фашисты, а вражеская техника для нас теперь смерть. Вспомните, какие села сгорели в огне первыми? Вербичи, Хомяки, Сковородники в прошлом году, Чапличи, Алексеевичи, Кочаны — в этом году. Те, что лежат при железной дороге. Если хотите жить — помогайте…

У Вакуленки будто крылья выросли. В диагоналевой гимнастерке, крест-накрест перепоясанной ремнями, синих кавалерийских галифе, начищенных до блеска хромовых сапогах, с прядями черных непокорных волос, выбивающихся из-под красноармейской шапки со звездой, он напоминает виденного до войны в кино, чем-то уже знакомого командира гражданской войны, что мчится в атаку впереди полка.

Вакуленку знают — слушают внимательно. Молодые женщины поглядывают ласково, да и девчата улыбаются.

Начали рвать рельсы партизаны.

От Горохович до следующей станции Хлуды возле дороги большого леса нет — так, гривки рощиц, кустарники, молодые, раскиданные по сыпучим пескам посадки сосняка. Это с правой стороны. А с левой вообще только кое-где мелькает среди поля одинокое старое дерево да расстилаются в лощинках-болотцах лозовые заросли.

Охранники на железной дороге, почуяв опасность, поджали хвост. Днем еще прошагает по насыпи старый, туго перетянутый немец в паре с полицаем, а ночью сидят в будках, носа не высовывают. Правда, и эшелоны по этой лишенной прямого военного значения дороге идут не густо. За день — три-четыре из Горбылей на Жлобин да столько же назад. Замечено, однако, что почти к каждому товарному составу прицепляется один, а то и два пассажирских вагона, в которых едут немецкие солдаты и офицеры. Кто они, почему тут разъезжают? Может, отпускники, может, из тыловой^; службы…

Стокилограммовую фугасную бомбу Лубан с помощниками заложили под рельсы ночью, шнур вывели в кусты. Тут, в кустах, сборная группа с десятью ручными пулеметами, собранными в кулак из трех отрядов. Место выгодное — спуск на закруглении, насыпь высокая, крутая.

Порожняк, который утром прогрохотал из Горохович на Хлуды, пропустили. Еще два, груженные лесом, прошли по соседней колее из Жлобина.

Время близится к полудню. Жарко, нечем дышать. От долгого лежания у людей затекли руки, ноги, кружится голова. Прикажут вдруг вскочить, бежать, а ноги как ватные. Как побежишь? Но все лежат, ждут. Половина партизанской жизни — такое вот выжидание, слежка, нередко, как теперь, на животе. После войны легко будет служить в пожарной. Опыт большой.