Сорок третий

Бобруйск немцы захватили на пятый или шестой день войны и оттуда, с севера, пытались вести наступление на Полесье. В Гороховинах стоял бронепоезд, прочно стоял, больше месяца обстреливая позиции немцев, которые завязли в болотах.

И немцы решили подорвать бронепоезд. Они послали к железной дороге группу диверсантов. Их обнаружил истребительный отряд, в котором нес службу гороховичский лесничий, и почти всех перестрелял… Но один раненый диверсант удрал, и его кровавый след привел к Романову огороду. Тут след оборвался, так как ни немца, ни Романа в доме не нашли. Брат скрывался до того времени, пока село не заняли фашисты.

Драгун много об этом думал. Брат мог скрываться, боясь мобилизации, хотя к военной службе непригоден — на правом глазу у него бельмо. По натуре он, конечно, кулак, в; колхоз не вступил, не мог простить, что снесли хутор. Но чтоб помогать немцам?..

Первый день Драгун таил беспокойство, у сестры ни о чем не расспрашивал, но на другой — не выдержал. Глядя Алене в глаза, рассказал, что слышал от лесничего. Сестра отвела взгляд.

— Должно быть, брехня. Боялся, чтоб не забрали, потому и прятался. Он просто крот. Немцы хотели старостой назначить — не пошел. Полицаев, просто не терпел.

У Драгуна стало, легче на душе, хотя чувствовал — сестра чего-то не договаривает..

— Тебе хоть помогает?

— Воз соломы подкинул в первую осень, когда колхозное делили.

К Роману пришлось наведаться. Нельзя на глазах односельчан, среди которых вырос, миновать родню. Люди на поле — стар и мал. Красноармейским семьям помогают партизаны: возят навоз, впрягают в плуг отрядных коней.

Под вечер Драгун пошел в поселок. В глубине души шевелится недоброе чувство — вряд ли сговорится с братом.

Романова усадьба в самом конце поселка. Новая, выстроенная на косой угол хата стоит к переулку глухой стеной, молодой яблоневый сад заставлен рамочными ульями, за огородом, на лужке, — прясло из посеревших от ветра жердей.

Роман хлопочет возле ульев. Драгун не видел его с сорокового года, с того времени, когда Роман по какому-то судебному делу приезжал в Батьковичи. Он постарел, вид неопрятный: лицо заросло рыжей щетиной, узкие плечи сутулятся, одежда старая, латаная.

— И ты в партизанах? — Роман торопливо бежит из сада на двор, в левой руке держит дымокур, правую, шершавую, сует брату. — А я слышал — ты на службе.

— Служба в лес убежала.

— Все теперь убегают. Вон наши, видишь, как быстро перекрасились. Вчера короба трясли, а теперь банты на шапки цепляют.

Начало разговора неприятное. Брат явно намекал на то, что Василь при немцах служил агрономом.

— Меня оставляли специально. Помогать таким хлопцам, которые вашу полицию на свою сторону перетянули.

— Понимаю, — соглашается Роман сразу. — Чтобы тебя да не оставили.

Скрипит в сенях дверь, во двор выплывает полная, белолицая жена Романа.

— Добрый день, Василька. А мы глаза проглядели, ожидая. Родной же брат все-таки. Может, хоть какая-то помощь будет. Нам еще намедни сказали, что ты тут.

У бездетного Романа хата большая. В чистой половине никелированная кровать с горой пуховых подушек, диван, стулья с дубовыми спинками. Левый угол увешан иконами в серебристых фольговых обводах. Стены выбелены, пол, как яичко, блестит.

На дворе темновато, хозяин зажигает лампочку с потрескавшимся, залепленным бумагой стеклом. Пока мужчины перекидываются незначащими словами, хозяйка хлопочет у стола. Ужинают на кухне.

Винтовку Драгун ставит в угол возле печи.

Роман и его жена время от времени кидают на нее настороженные взгляды.

Стол небогат: яичница, блюдце с нарезанным ломтиками салом, глиняная миска с квашеной капустой. Хлеб черный, из муки грубого помола.

— Давай до дна. — Драгун подымает стакан. — Чтоб ничего меж нами не осталось.

Он снова замечает — жена кидает на Романа предостерегающий взгляд. «Вот такая жизнь, — невольно думает Драгун. — С кровным братом приходится играть в прятки. Стоим на разных берегах…»

Выпивают самогон одним махом. Ольга — так зовут Романову жену — только пригубила.

Водка крепкая — первак. Драгун моментально пьянеет.

— Как думаешь дальше жить? Говори, меня не бойся.

Роман такой же суетливый, каким был. Опьянел, давится капустой и одновременно сыплет словами:

— Свет перевернулся. Никакой определенности, никакого порядка. За что хлеборобу зацепиться? Не за что. День прожил, и слава богу. Прямо тебе скажу, Василь, не уважаю я ни полицаев, ни партизан. Одна суета. Покоя не будет. Свет обезумел.

— Не слушай его, Василька! — выкрикивает Ольга, видя, что ее подмигивания и взгляды не помогают. — Он всегда не как люди. Плетет невесть что.

— Нехай слушает, он мой брат. Хоть младший, а из-за меня, старшего, потерпел. Жизнь такая. Ни он, ни я не виноваты.

— Выпейте лучше, мужчины, — Ольга наливает по полстакана. — Ты б лучше, Василька, про семью рассказал. Горюют, бедные.

— Семья по ту сторону железной дороги. Месяц не видел. Теперь, может, выберусь.

Роман снова заговорил. Он как бы исповедуется: