Сорок третий номер…

– Маршрут следования: от площади Лайоша Кошута, по набережной Сечени – к базилике Святого Иштвана, далее через площадь Эржебет – к площади Вёрёшмарти, и обратно! – объявил взводный. – Старший патрульной группы – сержант…

– Отставить! – капитан Ховрин сложил карту, и спрыгнул с бронетранспортера. – Я сам пойду старшим. – И, поймав удивленный взгляд взводного, пояснил: – Маршрут уж больно знакомый. С войны…

Некоторое время шли молча. Крохотные, словно игрушечные, улочки перекидывали друг другу, наподобие шариков, эхо солдатских шагов. В этот ранний час город хранил тревожное молчание.

Ховрин остановился у невысокой водонапорной башни, увитой странными безлиственными растениями, и вздохнул:

– Здесь Сашку накрыло взрывом… Башню раскурочило всю, и вода хлынула на мостовые… Фрицы вон там держали оборону. – Ротный показал рукой куда-то поверх домов. – Хорошая была огневая точка. Много наших полегло…

Голота обвел взглядом позолоченные рассветным солнцем крыши и медленно стащил с головы пилотку. Сырцов поспешно последовал его примеру.

– Родина – это не пустой звук, ребята, – продолжал Ховрин задумчиво и совсем беспафосно. – Она и Москва, и Ленинград, и Харьков… И мама, которая ждет сына… Для меня родина – и вот эта водонапорная башня, – капитан провел ладонью по холодной кирпичной кладке. – И вот эти улицы, политые нашей кровью без меры… – Он понуро опустил голову и замолчал.

– Понимаю… – неуклюже вставил Голота.

Капитан вдруг вскинул голову, и глаза его заблестели:

– Она – одна! После двадцатого съезда будет двадцать первый и двадцать пятый! Может, еще что-нибудь поменяется… А родина – останется! И там, и здесь! – И Ховрин с размаху хлопнул ладонью по кирпичной стене.

Путь продолжили молча. Всю оставшуюся часть маршрута топали, понуро опустив плечи, словно под тяжестью неведомой вины за чьи-то слезы, за пролитую кровь, и за ту, которой еще суждено пролиться.

За площадью Святого Иштвана Ховрин объявил остановку.

– На прием пищи – пятнадцать минут! – скомандовал он, скидывая с плеча вещмешок.

Только сейчас Голота почувствовал, что смертельно устал. Перипетии бессонной ночи и жуткого рассвета вымотали его так, что он даже забыл о голоде.

Андрей грузно сел на край тротуара, отложил в сторону АК-47, расковырял пальцем узел на вещмешке и достал пачку галет. Сырцов проворно вскрыл ножом банку с тушенкой и протянул ее офицеру:

– Подкрепитесь, товарищ капитан…

Ховрин опустился на бордюрный камень рядом с Голотой, ослабил портупею и покачал головой:

– Ешь, солдат. Вам, молодым, требуется больше, чем мне. А я покурю…

Он потянулся к нагрудному карману, но в то же мгновение задержал руку, увидев что-то неожиданное в глазах Сырцова. Тот замер с протянутой банкой, таращась куда-то поверх головы ротного, и внезапно побелевшими губами прошептал:

– Мадьяры…

Ховрин не шелохнулся. Ледяным прозрением обрушился на него весь ужас положения, в которое он поставил себя и своих подчиненных. Со стенографической точностью в его мозгу прозвучали сухие строчки будущего рапорта: «Находясь на боевом дежурстве, группа, возглавляемая капитаном Ховриным, потеряла бдительность и, не закончив патрулирование района, расположилась на отдых… Не выставив дозорного, все трое патрульных отложили в сторону оружие и принимали пищу… Ни у одного из автоматов не было патрона в патроннике… Командир группы утратил способность оценивать обстановку и, как следствие, создал ситуацию, в которой свел к нулю боеспособность расчета…»

В одно мгновение Ховрин осознал, какую страшную, нелепую, бессовестную ошибку он допустил. Ошибку, непростительную даже зеленому, необстрелянному бойцу. Ошибку, возможно, самую роковую в своей жизни и, что еще ужаснее, – в жизни этих хороших, доверившихся ему мальчишек.

Патрульных окружили хмурые люди, вооруженные немецкими «Шмассерами».

– Оставайся на месте, советские! – услышал Ховрин над головой резкий голос с сильным акцентом. – Руки в гору!

Ротный мрачно усмехнулся:

– А десять лет назад нас называли «русские»… – Он сделал вид, что собирается подняться с тротуара.

– Сидеть, говно! – долговязый венгр ударил русского капитана ногой в спину. – Свинья советский!

Сырцов как стоял с банкой нетронутой тушенки в протянутой руке, так и продолжал стоять, не шевелясь и даже почти не дыша. Андрей тоже замер на месте с недожеванной галетой во рту и с ужасом таращился на небритых повстанцев.

Венгры проворно подобрали с асфальта русские автоматы и теперь чувствовали себя в полной безопасности, а потому не спешили с расправой.

– Коммунисты? – весело поинтересовался голос над головой ротного.

– Я – коммунист, – хрипло ответил тот, – а мальчишки не идейные вовсе, а так… по приказу. – И добавил тихо: – Отпустили бы вы их…

– Хороши мальчишки! – не унимался голос. – Моя мальчишки играют в солдатов такие маленький, деревянный… А твой – сами солдат.

– Мои тоже играют, – пробормотал Ховрин, косясь в сторону.

«Семь человек, – лихорадочно соображал он, – и, наверное, еще трое – за спиной. Четыре автомата, три винтаря… Ничего не сделать… Покрошат в укроп».