Сороки-убийцы

— Алан назвал своего героя в честь Хью Фрейзера, актера, игравшего помощника Пуаро в телесериале. А квартира, где жил Аттикус Пюнд, — Таннер-Корт в Фаррингдоне? Еще одна из шуточек Алана. Есть настоящий дом, который называется Флорин-Корт, его использовали в съемках «Пуаро». Не уловили? Таннер, флорин — это все старинные монеты.

— Откуда вы знаете?

— Он мне сказал. Там еще много чего зарыто. Ему нравилось прятать многое.

— Что именно?

— Ну, имена. В одной из книг действие происходит в Лондоне, и все имена на самом деле происходят от станций метро или чего-то вроде этого. И был еще роман, где фамилии персонажей Брук, Уотерс, Форстер, Уайлд...

— Это все писатели.

— Не просто писатели, все они геи. Это игра, которую он придумал, чтобы не заскучать.

Выпив еще шампанского, мы заказали фиш-энд-чипс. Ресторан располагался в дальнем конце гостиницы, за углом от того места, где проходили поминки. В зале ужинала пара семей, мы же разместились за угловым столиком. Свет был приглушенный. Я спросила у Джеймса, как работал Алан Конвей. В своих книгах он прятал почти столько же, сколько открывал, и имела место странная несообразность между автором бестселлеров и романами, выходившими из-под его пера. К чему все эти игры, шифры и тайные отсылки? Неужели недостаточно просто рассказать историю?

— Он никогда не обсуждал это со мной, — сказал Джеймс. — Работал он невероятно много, иногда по семь или восемь часов в день. У него был блокнот, заполненный ключами, отвлекающими маневрами и тому подобным. Кто был где, когда и что делал. Алан говорил, что расставлять все это — настоящая головная боль, и если я заходил и отвлекал его, то мог получить серьезную взбучку. Иногда он говорил об Аттикусе Пюнде как о реальном человеке, и у меня сложилось мнение, что они не были лучшими друзьями, пусть даже это звучит немного странно. «Аттикус разрушает меня! Я сыт им по горло. Ну почему я обязан писать еще одну книгу про него?» — так он жаловался мне то и дело.

— Поэтому он решил убить его?

— Не знаю. Пюнд умирает в последней книге? Я ее не читал.

— Он серьезно заболевает. И в конце вполне может умереть.

— Алан всегда говорил, что книг будет девять. Он решил так с самого начала. Это число каким-то образом имело большое значение для него.

— Что случилось с записной книжкой? — поинтересовалась я. — Как понимаю, вы ее не нашли.

— Не нашел, — покачал головой Джеймс. — Мне жаль, но я совершенно уверен, что ее нет в доме.

Выходит, тот, кто взял последние главы «Английских сорочьих убийств», стер все до единого слова с винчестера Алана, позаботился также и об исчезновении блокнота. Это навело меня на мысль: этот человек знал, как работал Конвей.

Мы еще поговорили про жизнь Джеймса с Аланом, прикончив шампанское и перейдя к бутылке вина. Другие семьи завершили ужин и ушли, и к девяти часам мы остались в ресторане одни. У меня сложилось впечатление, что Джеймс страдает от одиночества. С какой стати парню, которому нет и тридцати, хоронить себя в глуши вроде Фрамлингема? Правда крылась в том, что у него не было особого выбора. Его обрекли на это отношения с Аланом, и данное обстоятельство, как никакое другое, послужило причиной порвать их. Разговаривая со мной, Джеймс держался очень свободно. Мы с ним подружились: быть может, благодаря той первой сигарете или причудливым обстоятельствам, которые нас свели. Он рассказал о своем детстве и юности.

— Вырос я в Вентноре, на острове Уайт. Я его ненавидел. Поначалу мне казалось, это потому, что я находился в окружении моря. Но истинная причина крылась в том, кем я был. Мои мама и папа были «свидетелями Иеговы» — понимаю, звучит дико, но это факт. Мама ходила по острову, от двери к двери, распространяя экземпляры «Сторожевой башни». — Он помолчал немного. — Знаете, какую самую страшную трагедию она пережила? У нее кончились двери.

Проблемой для Джеймса была не столько религиозность или даже патриархальность семьи — у него было два старших брата, — сколько то, что его гомосексуальность воспринималась как грех.