Сороковник. Книга 4

— Пойдёмте и мы, дорогая, — окликает меня доктор. — Не стоит прощаться в этих стенах, ибо, как вы сами, наверное, знаете — предметы хранят память о многих событиях, оттого-то мы стараемся сохранять в палатах только позитивный фон… Вы готовы?

— Подождите, — спохватываюсь. Открываю шкаф. Снимаю с крючка некий предмет в кожаных ножнах. — Мне бы хотелось кое-что передать с Ольгой… Сэр Персиваль, а в вашем кабинете случайно не найдётся чего-то, похожего на альбом для рисования? Или хотя бы тетради, журнала для записей?

Есть ли в Ново-Китеже бумага? Или там пишут и рисуют на пергаменте? Как бы то ни было — я хочу оставить Яну о себе хоть какую-то память. И нож — вряд ли он мне понадобится, мои игры с магией закончены, а вот будущему воину такая вещица — в самый раз. Глядишь, разберётся с его загадками.

— Конечно, дорогая, — отзывается доктор. — Несколько хороших альбомов, сангина и сепия, уголь, карандаши для графики. Мы частенько включаем в курс реабилитации младших пациентов арт-терапию. Думаю, вы найдёте всё, что вам нужно.

— Это не для меня, — запинаюсь, не зная, как объяснить.

— Понимаю. Вспомнили ещё о ком-то… — Сэр Персиваль сочувственно кивает. — Что ж, соберитесь с силами, дорогая. Ещё четверть часа, не больше, и не оттого, что я чрезмерно вас опекаю, а потому, что наши люди не могут держать портал открытым бесконечно. Оставшиеся русичи рискуют остаться навсегда, посему — и вы, со своей стороны, постарайтесь быть лаконичны. Договорились?

Долгие проводы — лишние слёзы…

…Через четверть часа из окна докторского кабинета я смотрю на дорожку, ведущую от парадного крыльца к воротам госпитального парка. А ведь доктор не случайно назначил здесь место прощания, нет! Отсюда, как на ладони, видны и смурной князь Ново-Китежский на Чёрте, с верным Хорсом одесную, и красавица Ольгушка со своим ненаглядным Осипом, всё оглядывается, видит меня в окошке и норовит махнуть прощально рукой, а вот Васюта ни разу так и не обернулся. И ещё один их спутник, седоусый седогривый Вячеслав-Соловушка, чем-то напомнивший мне воеводу Ипатия, настоящий степной волчара, сухой, поджарый, перевитой мускулами, такой побеги рядом с конём — да, пожалуй, и перегонит через минуту-другую… А в ушах не умолкает горячий Оленькин шёпот:

"Ох, Ванечка-свет, век буду за тебя Макошь благодарить, что свела, что судьбу ты мне поменяла… Спасибо!"

Пестрит дорогое шитьё бархатной душегрейки, переливается в солнечных лучах, так и рвущихся в окна, скатный жемчуг на головной повязке, в золотых косах… не в девичьей косе, машинально подмечаю, расплетена коса-то… не утерпели, уж не невесту — жену Осип на родину повезёт. Дай-то им их Боги…

"За добро, за ласку, за песни твои светлые благодарствуем. За хлебный дух, что наших воев из логова вывел, за огонь обережный в домах, что с собой унесём на счастье. Ох, Ванечка-свет…"

"Время, милые мои, время!" — негромко напоминает сэр Персиваль. Оленька смахивает слезу с мокрых ресниц.

"Портал не навек закроется, помни о нас, Ванечка; коли сможешь навестить — в любом дому желанной гостьей будешь…"

Нет, Оленька, не в любом. Только тебе об этом знать не надобно.

"Передай…" Негнущимися пальцами стараюсь удержать стопку альбомов, которую торопливо подхватывает Диана и шустро перевязывает невесть откуда взявшейся атласной лентой. "И это…" Кладу сверху нож с простой деревянной рукояткой, в неброских кожаных ножнах. Вещь незаметная, не отберут у парня, не позарятся, а пользу принести может. "И это…" Целую Олю в щёку. Больше-то у меня с собой и нет ничего.

"Если увижу. Пропал ведь Ян-то. Как узнал, что отец лет пять тому буйну голову сложил — так и пропал, ни на той стороне его не видели, ни на этой. Но разыщу, передам, не сомневайся!"

И ещё не даёт покоя мысль: успел ли Томас вернуть серьгу? Наверное, успел, оттого Васюта и не оборачивается. Что ж, Вася, я смогла порвать — и ты смоги, хотя бы ради той, первой и единственной, она этого заслуживает. Ни к чему ей узнать однажды, что хотел ты сына от чужой женщины своим наследником назначить. Взглядом провожаю кавалькаду до самых ворот. Прощаться надо до конца. До конца.

Скрип закрывающихся створок, звяканье засова, отдаляющийся цокот копыт. Пляска теней от древесных крон на опустевшей дорожке, чёрная птица, пикирующая на плиты из тёсаного песчаника символической жирной точкой. Всё. Вот теперь можно бы и поплакать.

А нечем.

* * *

— Вань, хватит уже.

Аркаша с досадой отворачивается, мечет в пруд камушек; тот, срикошетив пару раз от воды "блинчиком", тонет с прощальным бульком. Мы сидим на низком берегу, на подстеленной друидом куртке, я, страдая, шмыгаю носом, а оборотник делает вид, что злится. На самом деле — просто даёт мне выговориться.