Сороковые... Роковые

Фатер с первого дня распорядился поставить двух женщин покрупнее на приготовление пищи для работающих, Стеша и Марфа Лисова варили немудрящий суп, к обеду также привозили тяжелый, клейкий как замазка хлеб, но люди, намерзшись, были рады горячему вареву, а хлебную пайку, двести пятьдесят граммов многие прятали подальше и уносили домой, детям.

— Завтра с вами начнут работать пленные, выберите двух самых крепких помощников для печника — таскать кирпичи, делать раствор, подносить инструменты. С пленными не разговаривать, ничего им не передавать, поймаем кого — двадцать плетей для первого раза.

Утром начали работать пленные, и деревенские с жалостью, а бабы со слезами смотрели на изможденных, полуживых красноармейцев, которые мерзли в своих драных обносках.

Печником же оказался худющий, высокий, весь как бы серый, мужчина. Казалось, налети сейчас ветер посильнее, и его закрутит как щепку и унесет вдаль. Старый Краузе, приехав днем, как всегда прошелся по всем местам, где работали люди, постоял, посмотрел на пленных, сплюнул, подозвал к себе деда Ефима, которому по старой памяти доверял, и велел:

— Скажи поварихам, пусть варят похлебку на всех вместе и дают этим доходягам по две миски, а я подумаю, во что их одеть, морозы крепчают, замерзнут ведь. Ты, Ефим, сильно не распространяйся, молчком все делай, Фридрих, он хоть и сын, но не надо ему нюансы знать.

— Карл Иваныч, ты прости старика, а где жа младшой твой? Павлушка?

— Пауль? О, Пауль, он у меня очень умный, закончил университет и теперь в самом Берлине служит, за два года гросс карьеру сделал. Скажи-ка, а вот тот лесничий, что прозвали Леший, он где? Не расстреляли его коммунисты?

— Да не, у дальнем лесе так и живёть.

— Хотел бы я его увидеть.

— Може и заявится когда. Он же лешак настоящий, редко когда из своей берлоги выбирается.

ГЛАВА 3

Печник быстро утомлялся, часто присаживался, надрывно кашлял, дело двигалось медленно. Мороз крепчал, декабрь начался лютый… А шестого декабря, Ефим, неплохо понимавший немецкий язык, случайно услышал разговор двух продрогших, замотанных в бабьи платки, часовых.

Те ругались на рус мороз, кальт, и радовались, что не попали сейчас в мясорубку под Москвой. — Оказалось, что рус Иван перестал отступать и немцам наподдали.

Ефим на цыпочках, радостно крестясь, зашел в барский дом и налетел на злющего Фридриха. — Почему ты крестишься и радуешься? — вкрадчиво спросил он деда.

— Так, праздник же у нас, — прикинулся дурачком дед.

— Какой же?

— Так, князя Александра Невского и великомученицы Катерины завтрева, я ж, чай, православный, все праздники по церковному и блюду, вот скоро, девятнадцатого, совсем большой праздник — Никола Зимний, Чудотворец, а на Николу всегда морозы бывают.

— А то сейчас их нет, — поёжился одетый в теплую шинель на меху и все равно мёрзнущий Фридрих, — иди дед.

— Слышь-ка, печник, тебя звать-то как?

— Александр!

— Как раз, как раз, праздник нонче, тезку твоего, Александра Невского поминают, — закивал головой дед и оглянувшись чуть слышно сказал, — не реагировай! Не ори, молчи, я буду на тебя ворчать, погромче, а ты слушай. — И дед, повысив голос, начал: — Вот, совсем дело плохо движется, что я хозяину скажу, впору кажин день замерять твою работу, — и тихо добавил, — слышь-ка, наши хрицу под Москвой прикурить дали, отступили они. А и замерю, штоба за неделю доложил верх, неча морозить хоромины!

У печника выпал из рук мастерок. — Врёшь? — наклоняясь за ним, спросил печник.

— Тю, дурень, у меня самого сын и внук незнамо где…

— Ладно, дед, я постараюсь доложить, — проскрипел пленный, услышав шаги.

Дед важно задрал бороденку, пошел дальше, на кухне шепнул пару слов Стеше, и постоянно насупленная, неразговорчивая Стеша, оглянувшись, расцеловала деда в обе щеки.

— Будет и на нашей улице праздник!

А вечером к Крутовым, как часто бывало, заглянул Ганс. Немцы привыкли, что он постоянно бывает у них и не обращали внимания, да что могут сделать бравому немецкому солдату две бабенки и два ребенка?

Ганс как-то печально вздохнул: — Гроссмутти, Стьеша, русс зольдатен пуф-пуф. Дойч зольдатен филе капут. Москау нихт, дойч зольдатен, отстюплени, — еле выговорил он мудреное слово.

— Врёшь? — спросила Стешка.

Найн, найн, — замахал руками Ганс, — не врьёш.

И наутро вся деревня знала, что немцам дали по зубам под Москвой. Бунчук, нажравшись с горя самогонки, проболтался при Агашке, а та и разнесла по деревне. Люди, зная её неуёмную страсть к сплетням, ничего не говорили ей в ответ, только у многих после её ухода светлели лица.

Мороз лютовал, мерзли люди, мерзли птицы и особенно мерзли немцы — замотанные до самых глаз в платки, одевавшие под свои серые шинели ватники и душегрейки, отобранные у деревенских, они напоминали пугало. Краузе разрешил оставаться на ночь живущим на дальнем от усадьбы конце деревни, в двух уже отремонтированных, пока без мебели, комнатах. Печник доделывал вторую печь, первая успешно топилась, и люди, сбившись в кучки, сидели, тихонько переговариваясь, многие уже дремали, а печник все работал, замазывая глиной последние швы.