Сороковые... Роковые

— Мам, не волнуйся. Я же живой, а значит, надо шевелиться. Иначе так и буду с тоски засыхать.

Ефимовна сама лично побывала у секретаря, дотошно расспросила обо всем и, скрепя сердце, согласилась. Только постоянно стала добегать до сына.

— У нашей Евхимовны крылья выросли! — говорили бабы, а у неё разговоры были в основном о сыне. Бабы понимающе поддакивали, это ж великое счастье — из трех оплаканных один возвернулся, почитай, с того света.

Пришло в деревню настоящее письмо — в конверте то есть, адресованное Никодиму. Василь повертел толстое письмо и отложил до вечера. Вечером опять в деревне радовались — объявился всеми любимый Самуил, Василь, спотыкаясь через слово, читал-писал их доктор ещё с ятями, и читать было сложно, но ввалился Леший, прогудев:

— Неужели жив старый интриган? Василь, читай сначала…

— Да, дед Леш, ён непонятно пишет!

— А-а-а, понял, вот ведь натура упертая, сколько лет прошло, а он все по-старинке пишет!!

Начал бегло читать…

Писал их чудо-доктор, что дошли они тогда до своих, и его в силу возраста хотели завернуть назад, но прорвались немцы, и завертелась его фронтовая жизнь по медсанбатам, потом, после наступления под Москвой, отправили в тыловой госпиталь, сейчас работает в далеком Омске — режет и сшивает. Очень волнуется за сельчан, все время, что они были под немцем, болела душа. Сейчас же очень ждет ответа, что и как на родине. Передавал многочисленные поклоны всем, обещал, как отпустят — возвернуться в село, очень скучает по родным местам.

Отдельно было вложено письмо для его лучшего друга — Лешего.

— Ну вот, бабоньки, — прочитав письмо Самуила, взглянул на всех посветлевшими глазами Леший. — У нас опять большая радость: наш чудо-доктор живой!

— Скорее бы проклятая война кончалась, нет вот такой орудии, чтобы усю их хвашисткую гадину сжечь зараз! — с горечью воскликнула Ульяна Мамонова, получившая уже после освобождения похоронку на мужа.

— Одно только скажу… как дед Ефим скажет — Росссия, она из любого пекла, из любой беды возрождается! Вон, — Леший кивнул на Пелагею, держащую на коленях своих малых, — вон она наша молодая поросль, ох, бабы, ждет вас после войны самая главная работа!!

— А то у нас шчас яё немае? — спросила Марфа Лисова.

— Нет, самая главная работа впереди — мужиков рожать и помногу!!

— Это ты прав, Леш, мужиков много повыбило, будет ли от кого рожать-то?

Леший засмеялся:

— Найдется! Для мужиков эта работа и приятная, и недолгая, вам девять месяцев ходить-то.

— А и походим!

Бабы упахивались в полях, но, охая и ахая, тянули тяжкую ношу, знали же все, никого агитировать не надо было — всё для победы. Возле установленной на столбе тарелки всегда толпился народ из детей и стариков, старики смастерили пару лавочек и занимались нехитрыми делами, то подколачивали что, то латали обувки, которые ещё можно было хоть как-то да подзашить. И замирали все, слушая сообщения Совинформбюро, а сообщения были радостными — вон, у Москве салюты пускать стали. Вечером докладали вернувшимся с полей дневные новости, никто уже и не сомневался, что будет долгожданная Победа! Летом детвора все бегали босыми, а впереди осень и зима. Деды копались в притащенной из хат обувке — слезы одни, а не обувка, пытались хоть что-то да подремонтировать. Потом подоспел табак, старательно сушили листья, затем нарезали, никто не сидел без дела.

Секретарь откуда-то привез немного овец, раздал по-честному, по две пары по колхозам, и ребятишки с огромным удовольствием пасли их и заготавливали траву на зиму, старшие из детей косили, а мелочь сушила и переворачивала сено.

Бабка Марья и ещё одна старушка — Артемовна организовали подобие детского сада. Вся мелочь была под их присмотром — матерям надо было в поле работать. Гринька пошел в рост, наконец-то, голос тоже грубел, но пускал иногда «петуха». Он радовался, что растеть, а то и деда Никодима меньше был.

У друга Гущева умерла его старая баба, остался совсем один — мать во время отступления немцев потерялась, да он и не вспоминал про неё. А вот из-за бабушки искренне горевал. Пошел до Пашки, долго что-то ему говорил, а к сентябрю его как сироту отправили-таки в его, так долго желаемое им — ХФЗУ. Писал он оттуда Гриньке, только вот хвамилию нямного изменил — стал Гущин, чему рад был неимоверно.

А потом привез почтальон в деревню весть — поймали этого гада Еремца, будут судить у Раднево, перед всем народом.

Взволновалась вся деревня, бабы, недолго думая, наказали выступить от деревни дедам и Марфе Лисовой, как не хотелось им всем плюнуть у наглую рожу энтого гада, но работа. Выручил секретарь райкома — переговорил с вышестоящим руководством, перенесли выездной суд в Березовку, и был за все время у них короткий рабочий день, вся деревня и окрестные, кроме самых старых собрались у правления. Когда вывели Еремца от березовских полетели ехидные замечания:

— Чаго не гладкай-то, тяперя? А… сволочь, несладко у наручниках? — За все гад ответишь!!

И было много свидетелей, кто-то плакал, рассказывая, кто-то не выдержав набрасывался на Еремца с кулаками, кто-то плевал на него. Дед Ефим сказал: