Соседи

Туман вокруг теплел и становился оранжевым, но солнце еще не пробилось. Запрокинув лицо, Марья стояла и наслаждалась шаловливой щекоткой мальков. Но вот совсем близко, у кромки ручья, громко и низко замычал теленок, забрякал колокольцем, и Марья спохватилась, быстро пошла из воды. «Ах, бить-ругать меня надо, гулену! Заработала я сегодня «медаль».

Домой она почти бежала, торопилась миновать улицу. Ей было неловко, что никому не объяснишь, откуда вдруг она в такое время и в нарядах.

В избе разведенки Настеньки закатывался больной, надсадившийся от плача ребенок.

— Да цыть ты, чертово дите! — ругалась злая, измученная Настенька и принималась ожесточенно укачивать его: — А-а-а!.. А-а-а! Цыть! Я кому сказала?

В конце улицы, выгоняя стадо, Монька-пастух оглушительно хлопал кнутом.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Сорвавшись с лесов, Павел Трофимов больно ударился грудью о землю. Захватило дух, потемнело в глазах — так еще мальчишкой, играя на кулачки, вдруг получал предательский удар «под самый вздох».

Лежать было неловко — глазами других плотников Павел видел себя: как сорвался, как летел — неуклюже, раскорякой. Эка, скажут… Хотел было вскочить бодро и непринужденно, прикрыв неловкость шуткой, но подломились ноги, и, чтобы устоять, пришлось невольно схватиться за шершавый конец горбыля. «Еще как о горбыли не треснулся».

Плотники, свесив головы, испуганно смотрели на него сверху круглыми, все замечающими глазами.

Отдышавшись, Павел полез наверх, крепко хватаясь за мокрые холодные доски. Только сейчас он обратил внимание на свои руки — худые какие-то стали они, мосластые. И слабость, поразительная слабость! Он кашлянул — в груди, у самой косточки, явственно обозначился больной саднящий комок. «А ведь зашиб грудь», — подумал Павел, осторожно ставя ногу.

Его ждали — подхватили, поставили на леса, Павел увидел беспокойные строгие глаза Арефьича, бригадира, и попробовал улыбнуться, но улыбка получилась жалкой. Арефьич промолчал. Удержался от прибаутки и Митька Першин, косоглазый, разбитной парень, пришедший в бригаду гораздо позже Павла, но успевший завоевать общую любовь своим неистощимо веселым нравом.

— Ну ты, брат, что-то совсем… — только и промолвил он, отправляясь на свое место.

Рабочий день продолжался. Бригада наращивала опалубку плотины. Стоять на скользких грязных досках лесов было холодно и противно. То и дело начинал моросить мелкий, по-осеннему нудный дождь, серое тяжелое небо беспросветно лежало на самых сопках.

Река в этом году вскрылась рано, но ледоход продолжался долго. Прошло уже недели полторы, а все еще несло грязный ноздреватый лед — шугу. Арефьич качал головой — так и к апрелю не очистится. Но про себя понимал, что только сейчас трогаются мелкие горные речонки и вода, конечно, будет прибывать и дальше. Бригадир сокрушался — как бы не сорвало работы. А прекратится опалубка, станут и бетонщики. Весь план тогда полетит кувырком. Темная полая вода плескалась у самых лесов, недалеко от того места, где упал Павел Трофимов.

Павел работал на самом верху — устанавливал сколоченные щиты. Привычно вгоняя обухом гвозди, он нет-нет да и ощущал скопившийся в груди больной комок. Морщился и еще ожесточеннее взмахивал топором: «Пройдет. Вот день-два, и пройдет».

Но боль не проходила, и Павел пошел в больницу. В тесной беленькой комнатке длинного барака, где помещалась поликлиника, врач долго выслушивал его, выстукивал, быстро прикасаясь к телу холодными кончиками пальцев. Павел послушно поворачивался, с горечью думая о себе среди этих нездоровой белизны стен и простыней. Он заметил свой худой дряблый живот, ребра, проступавшие под кожей, почувствовал немощь острых, вялых плеч. Пожалуй, действительно заболел — на турнике бы сейчас не подтянуться.

Врач слишком долго вынимал из ушей резиновые поводья стетоскопа. Глядя на носки сапог Павла, неопределенно пожевал губами.

— И давно это у вас?

— Что? — не понял Павел, посмотрев в его холодные, обрекающие глаза.

— Да вот… — и врач легонько побарабанил себя пальцами по груди.

Павел, оробев, стал объяснять, как он лез по лесам и — то ли нога поскользнулась, то ли рука сорвалась — полетел…

— Недели, говорите, две? — снова задумался врач. — Да нет, похоже, что это у вас давненько.

Пока он молчал, Павел стоял голый по пояс и не знал, можно ли взять вывернутую, комом валявшуюся на белом топчане рубаху. В настенном небольшом зеркале он видел свои горячие цыганские глаза, устало сложенные губы и темную мужичью шею.

Врач разрешающе махнул рукой — одевайся — и, озабоченно присев к белому, заставленному пузырьками столу, стал писать.

— Видите ли, Трофимов, у вас это не просто ушиб, — мягко заговорил он, поднимаясь и протягивая Павлу рецепт. — Дело, по всем признакам, гораздо солиднее. И… опаснее, — чего от вас скрывать? — Он сунул руки в карманы халата и покачался с пятки на носок; халат обтянул его полные следящего за своим здоровьем человека плечи.