Соседи

Запахло крепким табаком. Степан Ильич оглянулся и узнал «мадаму». Щурясь от дыма закушенной папиросы, она незаметно приблизилась и теперь не сводила с Барашкова глаз.

— Или долголетие это самое возьми! — все больше расходился Василий Павлович. — И чего уж люди этой старости боятся? Ума не приложу! Будто старик не человек вовсе.

— В этом я с вами согласен, — слегка оживился профессор. — Пора старости — прекрасная пора. Прекрасная! — повторил он, точно кому-то наперекор. — Есть тысячи примеров, когда люди именно к преклонным годам постигали весь, так сказать, смысл человеческого…

— Простите, — перебил его резкий голос, и «мадама», поперхнувшись дымом, трескуче закашлялась. — Простите, но вы городите чепуху!

У профессора полезли вверх брови, но, дожидаясь, пока она прокашляется, он вежливо молчал. Потирая горло, «мадама» сморщилась.

— Какая она, к чертовой матери, прекрасная? Это же старость… ста-рость! Вы посмотрите, что она делает с человеком! А вы… Извините, противно слушать! — оборвала она и, ломая спички, чтобы раскурить потухшую папиросу, сердито отошла прочь.

Вспышка этой странной женщины оставила у всех ощущение неловкости. Помолчали, переглянулись.

— Василий Павлович, — лукаво позвала Наталья Сергеевна, — а вот вы… боитесь смерти?

Вопрос удивил Барашкова.

— Еще чего! Или я нисколько не жил, ничего не видел? Да и похоронить меня, закрыть глаза, слава богу, есть кому. И похоронят, и помянут… Я, если уж по совести сказать, больше пожара боюсь, чем ее. Ну конечно, пожил бы еще, дело хорошее, но если уж… значит, пора. Время.

Наталья Сергеевна не поверила ему.

— И семьи нисколько вам не жалко? Жены, детей…

— А что жена? Если что… не одна останется. Дети? Уже большие, при деле. Вот Игорек разве… Сынишка у меня в армии, скоро прийти должен. А может, уже и пришел, пока мы тут с вами ездим.

— Сын? — переспросил профессор, будто ослышался. — Может, внук?

Василий Павлович слегка смутился.

— Да нет, сын, сын. Так получилось, поздно родился. Поскребыш наш, самый последний.

Забавляясь смущением старика, профессор игриво погрозил ему пальцем:

— Ка-кой вы, оказывается! А?

Василий Павлович не знал, куда девать глаза. Выручила Наталья Сергеевна. Она неожиданно взяла его за голову обеими руками, привстала на цыпочки и поцеловала в щеку.

— Милый Василий Павлович, не слушайте… ну их! Вы молодец. Я представляю, какая у вас с женой появилась радость. Маленькие дети… это же чудо! Большие уже совсем не то. А маленькие…

Она не договорила и, расстроившись, суетливо полезла за платочком. Василий Павлович, растроганно покашливая, изо всех сил старался сохранять невозмутимый вид.

Младший сынишка Барашкова вырос на глазах Степана Ильича. Старые родители не чаяли в нем души. У парня, как находил Степан Ильич, с детства были золотые руки — рос умельцем. Не попав по конкурсу в педагогический — единственный в городе — институт, Игорек полгода работал вместе с отцом и старшими братьями на автобазе, а затем ушел в армию. Подполковник совсем забыл, что срок службы Игорька кончается нынешней весной. В самом деле, может, парень уже дома?

Наталья Сергеевна, понурившись, сосредоточенно нюхала платочек, прогоняла слезы. Барашков был всей душой признателен ей за поддержку.

— Я, мать, и тебе советую не бояться этой смерти. Пускай лучше она боится нас! Правда, Степан? А в общем-то, — и он, расставив руки, как бы предложил себя на суд компании, — иногда проснешься ночью и слушаешь, слушаешь: болит где, не болит? Нет, нигде вроде!

— Да уж вы… — рассмеялась Наталья Сергеевна, с удовольствием оглядывая всю его крепкую загорелую фигуру. По запасам здоровья Барашков никак не походил на человека, которого называют стариком; скорее так — старикан.

С польщенным видом Василий Павлович кашлянул в ладошку.

— А вспомнить — как жили-то! Господи боже! Квас, лук. Хлеба не вдосталь. Или бабы… родит, бывало, прямо в полосе и снова за работу принимается. И штук десять их, посчитай, настрогают! Керосину-то мало, дорогой керосин, вот и… — стеснительно выворачивая глаза в сторону женщины, он показал в улыбке новенькие стальные зубы вперемежку с уцелевшими своими, желтыми.

Двусмысленность заставила Наталью Сергеевну зардеться.

— Да ну вас, Василий Павлович! Вечно вы…

Старик захохотал.

— Ну, извините… извините, если что не так сказал. Извините!

Грубоватый юмор и здоровый хохот старика постоянно коробили профессора. Для него Барашков был самым неприятным человеком в компании.

— Интересно узнать, — спросил он, стараясь не выказывать своего нерасположения, — сколько вас было в семье? Я имею в виду — детей?

Досмеиваясь, Василий Павлович утер ребром ладони слезинку в уголке глаза.

— Как сколько? Да много! Это сейчас — народят одного и молятся на него. А раньше, понимаешь…

— Так сколько, сколько?

— А вот сколько: я, например, десятый! — И он с победоносным видом ударил себя в грудь.

В глазах профессора блеснул огонек тайного удовлетворения. Он ловко подводил бесхитростного старика к поражению.

— И что же, — осведомился он, — все остались живы?

— Ну… чего захотел! Двое только сохранились, двое нас. Я да сестра.