Соседи

Возвращаясь с кладбища, они пошли не по дороге, а повернули на тропинку, намереваясь выйти сразу к магазину: Надька по знакомству припрятала для Константиновны две пачки какого-то особенного чая. Тропинка шла по зарослям, по конопле, было безветренно и душно. Внезапно в тишине, в застывшем конопляном зное, Лиза услышала негромкий детский голосишко, выпевающий какие-то старинные, совсем забытые слова:

Лётали, лётали андели с небес,
Будили, разбудили раба своего:
«Что ты, раб, долго спишь, не пробудишься,
Святою водою не умоешься?
Белым полотенцем не приутрешься?
Вон твоя смертынька, у ворот стоит.
Хочет она, хочет раба умертвить,
В гробик положить, земелькой притрусить…»

Что за песня, за мотив и кто эта певунья-несмышленыш, прозрачным голосишком выпевавшая простые, жуткие слова прощального старушечьего плача?

За пыльной стеной колючего бурьяна Лизе открылось чье-то бывшее подворье, разрушенное до основания. Остался на земле квадрат давно размытых стен, посередине окаменел бугор от русской печки. На том бугре сидела беленькая девочка и, словно взрослая, сосредоточенно укачивала на коленях годовалого мальчишку. Мальчишка присмирел под тоненький и жалобный напев сестренки, но стоило ей замолчать, как он норовил сползти с ее колен на землю.

— Да цыц ты, анчибил! — замахивалась на него сестренка. — А то вот прут сорву!

Увидев посторонних, она испуганно вскочила и взяла братика за руку. Мальчишка приготовился реветь.

— Ух ты, моя масенькая! — умильно запела Константиновна. — Ну иди, иди ко мне-то. Или забыла? Забыла, видно, — пояснила она Лизе, наклоняясь над присмиревшими детьми. — Ты что это поешь-то, ягодка моя? Это они у бабки лето жили, у бабки научились. Бабушка у них в Антропшине живет, у сына… Большая какая выросла-то! — нахваливала девочку старуха и крепко гладила ее по спине. — В первый класс нынче пойдешь? В первый класс… Ну, жива-здорова бабушка-то Мавра? Жива, — опять сама себе ответила она. — Старуха вековая.

Детишки присмирели и таращились, особенно казался неподатливым толстенький боровичок-мальчишка. Лизе захотелось потрепать его по спелой нахмуренной щечке, но он засопел, попятился и потянул сестренку. Скоро дети бежали по тропинке, в конопле то возникали, то пропадали их льняные, поливаемые солнцем головенки. Девочка тянула братика за руку. Оглядываясь, он раза два споткнулся и упал.

— Ох, сядем, девка, посидим, — предложила Константиновна, страдая в теплом платье. — Обезножела.

Примяв руками траву, сломав несколько будыльев, она уселась и показала Лизе, чтобы тоже не томила понапрасну ноги.

— Садись. Нам с тобой торопиться некуда… Да и хорошо, — прибавила она, поднимая свое темное лицо в старушечьем платочке.

День, синий и безветренный, стоял прозрачный, тихий: сушь и дремота. В деревне, оглушительно стреляя, вдруг заработал трактор, пострекотал, уполз, и слышно стало, как где-то строжится на братика белоголовая девчонка. Ее неугомонный голосишко только один и раздавался в полдневной сонной тишине.

— Бабушка Мавра: никуда не ходи, — улыбнулась притомившаяся Константиновна, кивая в сторону, откуда слышался голос девочки. — На ту тоже никто угодить не может: все не по ей… Но уж певунья, девка, вот певунья! Лучше ее никто не отпоет. Человек у нас кругом известный. Ведь даст же бог талант человеку! И вот тебе, девка, мой наказ, раз уж разговор у нас пошел. Смотри исполни. Когда умру, так, перво-наперво, на кладбище не торопитесь. Дайте дома полежать, проститься со всеми. Потом — бабку Мавру обязательно позовите. Слышишь? Да она и сама придет, не торопитесь только. Ну и — с матерью меня положите, другого места не ищите. Как жили мы с ней рядом, так и останемся…

— Бабушка, — Лиза поежилась, — какие-то наказы у вас…

Старуха неожиданно рассердилась:

— Ну, какой-то раз и послушай, ничего с тобой не сделается! А то вон мать похоронили — стыдно сказать. Как на пожар погоняли — давай да давай! Как будто у чужих людей жила.

Сердиться она не умела, не могла и скоро стала томиться установившимся молчанием. Томительно было от пустяковой неожиданной размолвки, томительно и от безмолвия, от зноя самой сердцевины дня. Но тут под треньканье кузнечиков в дремучем застоявшемся бурьяне послышался баюкающий детский голосишко: «Лётали, лётали андели с небес…» Старуха оживилась и, приготавливаясь говорить, отерла рот платочком.

— В роду это, видать, у них. Я еще знала бабушку Матрену, Мавриной родительницы мать. Ту, сказывают, в старые времена в самую Москву возили и слушали за большие деньги. И слушать будто никакой мочи не было — слезами исходили все. Устина-то отпевать она приходила, — добавила Константиновна, затеребив платочек. — Старая-старая уж была, а… Нет, девка, тебе такого и вовеки не услыхать!

— Плакали? — спросила Лиза, наблюдая за ее лицом.