Соседи

— В партии такие же люди, — убеждал Петр Иванович жену, — их надо воспитывать. А как ты думала?

— Одного уже воспитали.

— Кого?

— Павла.

— Я же тебе сказал: это человек неисправимый. Ты же знаешь, я говорил с ним тысячу раз. Что это за чудо такое? — спрашивал Петр Иванович, начиная снова ходить по комнате. — Если водку, вино и самогонку, которую он выглушил, слить в цистерны, состав получится! Другой бы десять раз сгорел, а ему ничего не делается. Это ж надо быть такому пузырю!

— Детей жалко, — сказала Александра Васильевна, подойдя к окну.

— Что ты там увидела? — Петр Иванович вопросительно смотрел на жену, выражение лица которой с каждой секундой менялось.

— Иди-ка посмотри: Павел с Варкой ругаются. Это ж она похмелиться не дает!

Качая головой, она со вздохом отошла от окна и села около печи на стулике. Петр Иванович повернул голову к окну, в которое только что смотрела Александра Васильевна, и сказал:

— Третий день пьет?

Александра Васильевна кивнула.

Петр Иванович остановился около огромного фикуса, вытянул руку и стал загибать пальцы, начиная с мизинца:

— Кони не кормлены и не поены — беда! Детям — беда! Варке — беда!

— И сам же черный сделался, — посочувствовала Павлу Александра Васильевна.

— Пусть чернеет — не жалко!

Сказав эти слова, Петр Иванович сорвал пожелтевший фикусовый лист, который он заметил еще в самом начале разговора. С листом фикуса прошел, сел на стул и, срываясь на шепот, с какой-то безнадежностью сказал:

— Как жить с таким народом? Ну вот что делать с Павлом, какое ему нужно воспитание?

— Пропащая душа, — согласилась Александра Васильевна и зевнула, так как дальше говорить о недостатках в колхозе не хотела и пожалела, что сказала про Илью и Павла, потому что знала, что Петр Иванович легко не остановится.

— Пропащая душа, ты сказала? Правильно: пропащая! Илью выгоним — другого такого же Павла получим. Ты этого хочешь?

— А ну их! Что тебе Сергей, что тебе Павел?

— Из Сергея можно человека сделать.

— Делай, делай, только не шуми много.

— Я не шумлю.

— А что говорить по-пустому. Павел — Павел, Сергей — Сергей… Ни один из них не придет, не спросит: Петр Иванович, ну как здоровье?

— Здоровье? Последнее отнимут!

Он повертел в руках лист фикуса, как бы удивляясь, откуда он у него, хотел подняться и выбросить лист в ведро, на кухне, но, поднявшись и сделав один шаг, согнулся над кроватью и бросил лист на подоконник.

— К нам идет! — весело сообщила Александра Васильевна.

— Кто?

— Павел.

Минуты через две, самого Павла еще не видно, раздается его хриплый голос:

— С приездом, Петр Иванович!

И от порога с вытянутой рукой для приветствия, подошел к Петру Ивановичу, поднявшемуся со стула, пожал ему руку. Александра Васильевна хотела подать стул, но Павел замахал руками: не надо! Он сел на пороге, разделявшем кухню и большую комнату, на короткое время свесил голову, тяжело вздохнул и, ничего не говоря, уставился мутными глазами на Петра Ивановича.

Петр Иванович смотрел на Павла чуть-чуть с улыбкой и сострадающе.

— Тяжело, Павел Дмитриевич?

— Тяжело…

— Несчастный ты человек, Павел Дмитриевич!

— Да, Петр Иванович…

Павел медленно перевел взгляд на Александру Васильевну, собравшуюся оставить мужиков одних, и, несмотря на свои неимоверные страдания, хитро-хитро подмигнул ей. Перед обедом, до приезда Петра Ивановича, он уже приходил и просил у Александры Васильевны три рубля на похмелье, но Варка успела побывать у Мезенцевых раньше, и Павлу было отказано. Он не обиделся — знал, что это Варкина работа, и теперь надеялся получить три рубля у Петра Ивановича. Но как только Павел перестал смотреть на Александру Васильевну, она, уходя, неумело подмигнула Петру Ивановичу: не давай. Павел перехватил ее взгляд, и положение его теперь затруднительно: послушает Петр Иванович жену или не послушает.

Павел сидит на пороге, о деньгах не спрашивает, а все время смотрит в глаза Петру Ивановичу.

Не говоря ни слова, Петр Иванович идет к красному шкапику с голубыми створчатыми дверками, возвращается и энергичным жестом протягивает Павлу две хрустящие бумажки — шесть рублей.

Павел прячет деньги в карман не сразу, а некоторое время держит их перед собой, чтобы ощутить, прочувствовать, что они у него в руках. Только после этого он вытягивает на полу правую ногу в кирзовом сапоге, засовывает шесть рублей в карман новеньких, сильно измятых брюк. Щупает, на месте ли деньги, сгибает ногу, ставит коленом к колену, прицеливается в Петра Ивановича долгим взглядом, кажется: Павел сейчас заснет.

— Павел Дмитриевич! Когда пить бросишь?

— Сегодня, Петр Иванович. Три рубля пропью, а на три сахару возьму — ребятишкам.

— Попадет и мне, и тебе от Варки.

— Не-ет, она на вас не за это сердится.

— А за что?

— За дом.

— Это дом государственный.

— А был когда-то ее.

— Ее? Никогда не был.

— Как не был? Родилась-то она в этом доме! И жила, пока вы отца не раскулачили. Я маленький был, а помню.

— Так и скажи: это был дом ее отца.

— Ну, маленько не точно сказал.

— Надо точно говорить.

— Какая разница, — примирительно сказал Павел, медленно разгибая затекшую ногу.