Соседи по свету. Дерево, полное птиц

Время хранится на кончиках пальцев, их тянет к перу подробностями света. Жизнь выстроена из элементарных кирпичиков времени. Стремление ощутить, ощупать первооснову, углубиться до пределов возможного и есть ощущение света в пальцах рук. Они много чувствительнее стрелок часов. Механизм отсчета времени у человека богаче любого хронометра. На жизнь не замахиваюсь, хватает минут и метров маленькой комнаты. До секунд требуется дорасти. Всё дело в лишней гласной «У». Любопытство клоунов к жизни – вещь естественная и удивительная. Жизнь у нас начинается с женщины, с мамы. И долгие-долгие часы состоят из общения с ней. Она рассказывает мифы о времени, о том, как Господь пометил всех тварей земных пятнадцатью годами жизни. Правда, свиньям столько быть свиньей не захотелось, взяли пяток и успокоились. Обезьянам рожи вечно корчить, ослам упрямиться, собакам сторожить чужое жилье показалось излишним. Клоуны остались при своих.

Мало быть клоуном, необходимо еще и верить. Истинно верующих в Господа, что доказано математиками, тоже пятнадцать процентов. К тому же клоун без поэзии – поза, не больше. Поэтов от живущих не больше пятнадцати. Пятнадцать – по теории, на практике всё много печальнее. Как говорила мама, главное, сынок, не запятнать себя остальными процентами. Позднее поведала, что Земля – осколок звезды, пятнадцатая часть ее. В конце века держава, в которой мама меня родила, раскололась на пятнадцать независимых государств. Мне довелось отведать, как скользко жить на осколке осколка. Тогда остро захотелось расколоть зеркало, разбил его на пятнадцать частичек, четырнадцать раздал, одну оставил на память, потом и ее разбил на пятнадцать. Разглядываю себе в этом осколке осколка, режу пальцы и понимаю, как больно быть.

Когда в школе выдавали аттестат, мама подозвала:

– С друзьями делись прошлым, с врагами – будущим, запомнил?

– Да, мама.

– Ну, иди за аттестатом своей незрелости.

– А настоящим с кем поделиться, мама?

– Вот ты и вырос, настоящее – это любовь. Дай Бог тебе настоящего, без прошлого и будущего можно обойтись. Ступай.

Когда вышел на арену, из меня торчали во все стороны лохмы вопросов:

– Люди, а люди, зачем вам слова? Каждому и так все ясно. Отдайте их другим.

В ответ смеялись, хлопали в ладоши, тыкали друг в друга пальцами, чипсами, булочками.

– Не дотрагивайтесь до слова. Оно не созрело. А то, что вы называете мозгом, пока придаток рта.

Хохотали пуще прежнего, брызгали слюной, пытались раздавить меня, как воздушный шарик, и заглянуть, что там, внутри.

Журналисты после представлений терзают отсебятиной:

– Вы человеком себя считаете?

– Был когда-то, да, слава Богу, вышел.

– А что так?

– Человеком быть стыдно.

– Стало быть, вы себя не любите?

– За те редкие минуты прошу прощения у Господа.

– Не жалеете, что покинули нас?

– Знаете, у меня вдали от вас хронический насморк проходит.

– О чем-то все-таки жалеете, сознайтесь.

– Если бы не мое человеческое прошлое.

– Что тогда?

– Тогда бы ответил.

– Ну и глупо.

– Не знаю, догадываюсь.

– О чем?

– О том, что возбудителем болезней является глупость человеческая. А вы, четвертая власть, от внутренней трусости обвиняете в этом бактерии, вирусы, птиц.

– Клоун.

Да, клоун. Для меня это комплимент. Мы, клоуны, – стрелки прибора, по которому определяют температуру культуры. А то, что над нами смеются, понятно. Что в клювах приносим, тем все и сыты. Стада неустыдимы, желудки ненасытны, от света наших пальцев прикуривают сигареты.

Мы завтракаем на закате, когда цирк зажигает огни. Им, бедолагам, одной буквы не хватает, вот за нее и платят. А мы выходим на арену в позе заглавной «У». Заказываем аплодисменты – это и есть завтрак на закате.

Я не говорящий попугай – пугало на огородах толпы. Пусть уши меня простят. Пора такая пришла – спотыкаться. Без этого и забыть недолго, что и Земле бывает больно. Время хранится на кончиках моих пальцев. Вы подумайте – и будете жить. Когда выходите из своих клубов, говорите наше клоуновское протяжное: – У-у-у-у!..

– Говорите, говорите, у клоунов большие уши.

Март на скотном дворе

Он своеобразен тем, что немногословен. Употребляет обычно только «да» и «нет» и редко-редко еще какое-либо слово, не целиком, а процентов на семьдесят. Друзья привыкли, прекрасно понимают. С дамами сложнее. Им кажется, он из глаз и ушей, а рот на лице появляется лишь в ясную погоду. Но не ртом единым жив человек, особенно мужчина. Есть в нем вещи и поважнее. Она любила слово извне, он внутри.

– Вот ты не такой, мой бывший муж Вова внимательный, а ты нет. Представь себе, шел дождь, так он за полчаса до встречи подъехал, боялся, промокну, простыну совсем. Ну, не смотри так, мы по делу встречались, сидели в уютном салоне… Нет, я его не люблю, но он какой-то надежный в отличие от тебя. Думаешь, дурачок, да? А он Лопе де Вега читает, газеты с его рук не сходят.

– Да, нет.