Соседи (СИ)

Наверное, другого Егор и не ожидал. Баб Нюра все его беды всегда принимала чересчур близко к сердцу. Болела не меньше его самого. И если бы не ощущение, будто мозг готовится вот-вот выключить системы жизнеобеспечения, он бы дольше продержался без звонка. Лишь бы только её не тревожить.

А может, он хотел услышать эти слова. Может, они нужны ему были, чтобы вытянуть себя за шкирку назад в жизнь. Слова близкого человека, который больше двадцати лет умудрялся видеть в нём хорошее, а на плохое упрямо закрывал глаза.

— Найдет ещё, — прохрипел Егор, гася поднявшуюся было волну веры в то, что с ним, по крайней мере, не всё похерено. Это чревато новым падением. — Уля…

— О Господи! — в отчаянии воскликнула баб Нюра. — И тогда ты ведь так же говорил! Да она ж тебя любит, она… Я что же, слепая совсем, по-твоему? На старости лет очевидного не увижу? И ты любишь! Да как же это так? Да как она могла тебе такое?.. Своё счастье от себя оттолкнул… Единственное сердце… Ведьму эту послушал! Какой грех на себя взяла, две души одним выстрелом!

Любит. Звучало так… Так невозможно, что казалось, он спит и грезит. За что? Уля сама говорила, что о любви ей судить рано, а его любить? Его?.. Внутри в очередной раз обрушались своды. Сердце помнило, как оно чувствуется, казалось, оно еще живо в нём – и слабо пульсирует под туго оплётшим душу толстым ватным коконом боли. Но спроецировать те же чувства на своего хозяина сердце отказывалось наотрез. Не разумело.

— Егорушка… Почему ты молчишь? Обидела я тебя? Не молчи…

— За что такого любить, баб Нюр? — выдохнул Егор. Сам не понял, как вырвалось, он не собирался. Кажется, это душа его сбежавшая вернулась в тело и, пытаясь склеить черепки в пригодный для жизни сосуд, умоляла теперь об ответе.

— Мальчик мой… Что ты говоришь? — такое неподдельное изумление послышалось в её восклицании, словно он спросил о вещах, которые должен понимать каждый первый выпускник яслей. — Сколько у вас на двоих за спиной! С самого её детства… Ты же всегда был ей поддержкой и опорой, другом, братом, всегда защищал, помогал, скрашивал её одиночество. Книжки у меня для неё таскал, я всё помню. Дедом Морозом наряжался всем на потеху. Ты же всё – для неё, что тогда, что сейчас… Она с тобой вон как всегда смеялась. Как не любить-то? Как сердцу-то приказать?.. — сокрушённо вздохнула баб Нюра. — Егорушка, так я тебе скажу: не любила бы, того твоего бегства не простила бы. Простить такое очень сложно, только любящая душа и способна. Не искала бы меня, не звонила. Ты бы эти глаза видел… — «Видел…» — Она же ведь уже, Егор… Там жизни нет. И в тебе её сейчас нет. Ты как мёртвый.

Старческий голос дрожал всё сильнее, он не знал, чем и как баб Нюру теперь успокоить и клял себя за несдержанность. Но не мог остановить – продолжал напряженно вслушиваться в каждое слетевшее с её языка слово. Они разили стрелами, прострелами, навылет, он хотел, чтобы она не ошибалась, хотел им верить.

Получалось серединка на половинку.

— Ты бороться за неё должен, она твоя жизнь и есть! Не слушай ты эту каргу! Да простит меня Бог за то, что скажу, но за её гнилые, лживые слова она гореть будет. Две невинные души уничтожить… Дважды!

— Баб Нюр, вы всё слишком близ…

— Не перебивай, Егор. Меня послушай, я в людях разбираюсь, — только что умоляющий, тон вдруг сменился, загремев решимостью и железом. — Никого ближе и роднее тебя у меня нет, ты моя отрада. Сколько я тебя знаю, ты несёшь любовь тем, кого любишь сам. Таких людей единицы, но ты отдаешь им всё, что у тебя есть. Годами, Егор, ты отдаешь и не просишь взамен ничего. Годами! Всю жизнь! О каких таких неделях речь? Что ты там себе придумал? Ради их благополучия ты приносишь в жертву себя. Они счастливы рядом с собой. Твоя мать не чаяла в тебе души, я не чаю, Ульяша… И как ты посмел поверить, как можешь о себе думать, что не умеешь создавать? Что рушишь? Как можешь ты верить, что не за что тебя любить? Что сам не умеешь?

Она замолчала, переводя дух, а может, ища новые доводы. Рот открылся было, чтобы объяснить, возразить, но слова не шли: нутро требовало сложить своё оружие немедленно, во имя жизни.

— Это детство твоё в тебе говорить продолжает, — чуть погодя с горечью продолжила баб Нюра. — Всегда ты охотно поверишь в то, что дурной, нелепицам и злым языкам, чем тому, что заслуживаешь любви. Прошлое твоё навсегда с тобой останется, но Егорушка, мальчик мой, не лишай себя права на счастье. Не лишай тех, кто давно выбрал сердцем, света. Ты же для них свет. И они для тебя. Ты нужен им, а они тебе. Я тебя люблю всем сердцем и душой. Такого, какой ты есть. Ты для меня смысл продолжать жить. И Ульяша любит. И родители твои любили. Упирайся головой своей упрямой, сколько хочешь, только свершившегося не изменить.

Призывы баб Нюры хаотично носились в трезвеющей черепной коробке, не желая оседать по местам. Обнаружившая вдруг своё присутствие беглянка-душа пыталась, но оказалась не готова так стремительно их принять. Баб Нюра ведь всё что угодно скажет, лишь бы ему полегчало.