Соседки

Голова повернул свою обличность, которая еще минуту до этого была вполне самодовольна и уверена в себе, и уставился на хорошенькую, как модель, соседку, смотревшую на него из норы.

– Электрификация, – начал было Голова, – то есть, коммунизм…

Но его жалкие потуги вызвали у соседки презрительный хохот. Более того, возле нее появилась еще одна, такая же хорошенькая и с золотыми волосами, и они вдвоем стали смеяться над полупьяным чиновником, который пытался от них отделаться.

– На нас эти штучки больше не действуют, – доверительно сообщили они. – У нас на них теперь иммунитет. Так что, пузан, или ты с нами, или против нас!

И в норе опять захохотали, и Голова подумал, что совершенно не любит, когда кто-то начинает внезапно ржать как лошадь. Но это еще было бы полбеды, если бы ему доподлинно не было известно, что в любой момент к нему может нагрянуть Акафей. А Маринка опаздывает на работу, и кто тогда подаст заезжему начальнику чай?

– Я подам, я! – заорала из норы хорошенькая соседка, прочитавшая без труда мыслишки Василия Петровича. – Я ему так подам, что…

Но тут и Голова, и соседка замолчали, потому что заметили, что через дохленькую тюлевую занавесочку в кабинет заглядывают Ведьмидиха и Субмарина. Соседка от страха нырнула поглубже в нору, а Василию Петровичу деваться было некуда и он был вынужден сделать вид, что рад видеть гражданочек, интересы которых он, в силу своего положения, должен всячески защищать. И он радостно улыбнулся, бормоча при этом полузабытые молитвы, но соседки пялились на него, как на седьмое чудо света, и явно что-то замышляли. – Эй, Тоскливец! – позвал Голова подчиненного. – Беги за Грицьком. И за батюшкой Тарасом. Беги, кому говорю!

Но ответом ему служила тишина, нарушаемая только шорохом страниц, – Тоскливец сосредоточенно читал ту полосу, на которой изо дня в день публиковали фотографии заморских красавиц, по-дружески улыбавшихся Тоскливцу, и он, вероятно, за отсутствием других перспектив, улыбался им в ответ. Более того, запах кофе усилился, и Тоскливец, по своему обыкновению, затаился, как летучая мышь, чтобы не выходить на холод и не терять столь необходимую ему жизненную силу. Но Голова не мог позволить себе оставить его в покое, потому что ведьмы явно что-то задумали, а он не может сам броситься за помощью и оставить капитанский мостик, потому что в любой момент может нагрянуть Акафей. И он вышел из кабинета, и Тоскливец вопросительно уставился на него, словно никогда прежде его не видел.

– За Грицьком беги! И за батюшкой Тарасом! Беги, а то будет поздно, – приказал Голова, но Тоскливец даже не пошевельнулся. Более того, он еще вольготнее развалился в кресле и принялся рассматривать начальника: его мятые, пузырящиеся на коленях брюки, нечищеные ботинки, перхоть на пиджаке, его одутловатое, красноватое лицо, не отмеченное печатью мудрости, но при этом встревоженное, и рот, пытающийся что-то сказать, словно его обладателю есть что сказать.

А Голова был вынужден, в свою очередь, лицезреть подчиненного, которого на самом деле рассматривать он не любил, поскольку тот неизменно вызывал у него брезгливость, как слизняк, обнаруженный в салате: его шрамы, кастрированное ревнивцем ухо, его ухмылку, залысины, прогрессирующее брюшко, нарукавники, которые тот неизменно надевал на рабочем месте. Нет, нарукавников сегодня не было! И что это? На Тоскливце новый, видать, импортный, джемпер с велюровыми наклейками на локтях, чтобы рукава не протирались. Как же это так? Откуда? И сидит, как падишах! А ну я его!

– Встать! – заорал Голова, потерявший остатки терпения. – Шагом марш!

Но и этот призыв остался втуне.

– Вы, Василий Петрович, наверное, устали с дороги, – вежливо осведомился подчиненный. – Здесь ведь не казарма. И за какой помощью я должен бежать? И кого мы спасаем на этот раз?

Вопрос попал не в бровь, а в глаз. Признаться в том, что спасать нужно его, Голову, от ведьм и соседок, довольно опасно, потому что, если сейчас Акафей ударом ноги откроет дверь и окажется здесь, то преступный Тоскливец, как только улучит момент, обвинит его в алкоголизме. И в том, что ему мерещатся соседки. А ведь Акафей человек светский и не выносит мистицизма в любых его проявлениях. Особенно в тех, когда вынужден скоблить наждаком собственные коленки. А когда он еще увидит соседку… Может быть, уехать в город? Навсегда. А после меня хоть соседки, хоть соседи. И ведьмы на метле. Возле Галочки им меня не достать. Обвешу квартиру иконами и буду читать псалтырь. Круглые сутки. Пусть только попробуют!

Голова осторожно заглянул в кабинет – дыра была пуста и возле окна тоже никого не было видно.