SoSущее

— И потом, — набрав полную грудь воздуха, приготовился к следующему Боянову периоду церемониарх, — потом… — но воздух не выходил, и Платон, закатив глаза, поводил языком во рту. Странно, но факт: рифмический червячок бесследно исчез, а вместе с ним и профетический напор мистагога. — Потом, — перейдя на скучную прозу, в нейтральном регистре начал Онилин, — …потом Разин попал в засаду. Он уже приготовился к смерти, когда флот шаха окружил его струги. Силы были неравны. Казалось, удача отступила от Стеньки. И здесь он зачем-то открывает ларец с драгоценностями. В нем находились самые сокровенные, поистине царские дары, в том числе и перстень с «черным камнем». Не обращая внимания на прочее серебро-злато, он хватает перстень и надевает его на палец сидевшей рядом персидской княжне. С этого момента и начинаются подлинные чудеса. На спокойное до того море налетает сильный ветер. Поднятые им волны сбивают строй связанных цепями кораблей шаха. А стрельнутая самим Стенькой граната попадает прямо в пороховую бочку головного корабля. Тот идет ко дну и тащит за собой оставшиеся суда, нанизанные на общую цепь. Удавка, приготовленная шахом для разбойничьего флота, затягивается на его же горле. Вся эскадра шаха уходит на дно, а Стенька с триумфом возвращается домой, громя на обратной дороге еще несколько гарнизонов и до отказа набивая добычей свои струги. И каждый раз перед ответственным штурмом он выдвигает вперед кибитку, в которой сидит персидская княжна с надетым на безымянный палец перстнем.

Дальше Стеньке стали приходить в голову дела до того странные, что его ушкуйники едва не затеяли бунт. Все потому, что вздумалось атаману Москву воевать, а за ней и страны германские, лифляндские да итальянские с тем, чтобы данью обложить их на манер ханов татарских. Ну а до этого он заставил свою уже немалую флотилию взад-вперед Волгу мерить, как бы в поисках места, куда добычу упрятать. На самом же деле то не Стенька как таковой по Волге рыскал, а камень, в перстень закованный, водил им. Набравшись силы от древней царской крови, что текла в жилах исфаханской княжны, камень ключ стал искать заповедный, о котором в народе легенды ходили, что молодильный он с водою живою. Только видом его никто не видывал, одни слухи шли. А если бы видели ключик тот заповедный, то поняли бы: не вода в нем бьет, а молоко девы. От того молока камень силы набирается, да такой, что целыми странами управлять может через государей и наместников. И во всех тех землях, что камню подвластны, начинают братьев его искать. Числом их четырнадцать. А если соберут все камни эти, и сложат из них фигуру, и омоют ее в молочной реке, будет она Озаром[182] Озаряющим, Светочем Мира. Что после этого могло бы стать с нами, лучше не спрашивай. Не нужны бы мы оказались. Исчезли бы, испарились, потому что зловещее дело Прометеево было бы исполнено, и огнь вошел бы в лохов играющих, и сделались бы они людьми обыкновенными. И стали бы лохи эти конечной станцией Богга, кроной его шумящей, а мы, как старая кора, отвалились бы от мощного ствола его. И вообще, очень многое изменилось бы в нашем фрагменте. Все стало бы принадлежать лохосу, и купались бы лохатые в блаженных водах Дающей, пили бы молоко ее и жили бы, сколько хотели, без болезней и забот. И был бы у них, у позорных, свой лохатый Золотой Век… Да, мерзость и запустение воцарились бы на Земле. Но… Богг миловал.

Платон вздохнул, прошептал про себя одну из тарабар: ту, что возводит препятствия на пути врага, — и подошел к окну с видом на Мамаев курган. Всматриваясь во взбегавшую наверх дорожку огней, над которыми парила огромная, умело освещенная фигура Неукротимой, Онилин потрогал рукой сердце — до сих пор отзывалось в нем его посвящение в олеархи-сосунки. «А этот заморыш, пройдет ли?» — с неясной тоской подумал он, бросая косой взгляд на стоящего рядом недососка.