SoSущее

Платон двигался вдоль шеренги братьев, набранных из самых разношерстных начал, и дивился той немой, а местами и восторженной покорности любой дикости, любому абсурду, будь они спущены с верхних ступеней пирамиды начал. Этот нелепый благотворительный заплыв в честь чего-то там, чего он и сам уже не помнит, ночью, в холодной воде — неужели никто из этих олухов не понимает, что ситуация для несчастного случая самая что ни на есть удобная. Потерял сознание, не заметили, и все… Выловили под Астраханью. Река как-никак… Нет, все поплывут. Ведь на той стороне будут значки участников вручать и начертание на руку делать. А без железочки этой и без начертания никто уже не сможет ни продавать, ни покупать. Про сосунков и говорить нечего. Для них заплыв по Внешней Волге — цветочки. Им еще во Влажную лезть, в Волгу Нижнюю. Без Нижней к сосцам не приложишься. На слове «сосцы» Платон мечтательно причмокнул… Да, Нижняя забирает однозначно, правда одного, зато купаться в водах млечных ее — все равно что родиться заново, и не в этот колючий и мерзкий мир, а в негу несказанную. А во Внешней и без всякого жертвоприношения тонут. По чистой случайности вроде, хе-хе… Как тут не рассмеешься.

Глядя на большую и внешне разношерстную толпу, Платон нашел еще один повод для удивления: он относился к простоте управления этими «великими индивидуумами». Ибо кадры СОС и присные им элементальные начала, при всей своей уникальности и пышной значимости, вели себя по-холопски предсказуемо… Да, прав был Иосиф III, такие кадры, ничего не решая, решают все. С правильными кадрами механизм осечек не дает. Даже опазиция, недаром системной называется, — место знает в общем раскладе, потому и допущена до таинств внешних, и проклянет как надо, и гневу народному не даст ни угаснуть окончательно, ни вспыхнуть бесконтрольно. Ровное спокойное горение ненависти — важная составляющая баланса. Ну а кто не по чину мыслить задумал или, чего более, за покров двух Маат заглянуть, этим и вода — смертный враг — кому ноги сведет, у кого сердце йокнет.

Проходя мимо мелочи из синдиков, декапротов и прочих малых начал, он почему-то не заметил привычной вспышки обожания к церемониарху. Изменились времена. Мелочь всякая теперь не ему — Нетупу на глаза лезет, — а чем он командует здесь, кроме раззявки своей щелегубой? Кто он в сравнении с двуликим церемониархом Платоном Онилиным? Никто, зовут Никак, Нетупом погоняют. Одним словом, начальников молчальник и молчалок командир. Да вот он и сам, неладный. Хотя, надо признать, тельцем Нетупчик ладно скроен и ухватист к тому же, ну и рисовщик без меры. Вон как он шустро, но в то же время естественно, без тени смущения подскочил к ладье, картинно напрягая довольно развитый торс и подтягивая твердые булки узкого субилатория. Успел, сорвал несколько восхищенных взглядов рассаживающихся в ладье представителей старших начал. Особенно пристально смотрели на ладную фигурку две коронованные особы: Альберт Монаков с почетного плавсредства и Миха Солнцевский[222] — с общего песка.

Завидев Онилина, Нетуп сделал еще один реверанс — двум принцам и одной принцессе — и повернулся к церемониарху.

— Вода холодная нынче, Платон Азарович, — с подчеркнутой заботой сказал начальников молчальник, — вы ближе ко мне держитесь, не приведи Богг, занемеет что — так уж я подсоблю.

Платон, пытаясь подавить невольное чувство страха, рассыпался в мелком, но вполне убедительном смехе.

— Я уж справлюсь, ваше высокотупие, в Темзах похолоднее водица.

— Сравнили, господин перебежчик, канаву с рекой.

— Канава-не-канава, а и там пираньи водятся.

— Видите, я же говорю, везде осторожность соблюдать надо, — сказал Нетуп, отворачиваясь от церемониарха и посылая воздушный поцелуй старшему раскладу, — в Темзе пираньи, а здесь, на Волге, — судаки бешеные — причинные места, говорят, любят. Вздохнуть не успеешь — откусят на раз. Судак — он не дурак, даже если на букву «м» он, и зубы у него, знаете, Платон Азарович, поострее наших будут.

Платон смотрел, как картинно, с самым серьезным видом толкая самую несусветную чушь, фиглярил этот Буратино. Быстр, очень быстр оказался его бывший протеже в сублиминальной суггестии[223]. Гонит так, будто хуцпе[224] с детства научен, и язык у него верткий, как угорь, и ядовитый к тому же, чисто червь щетинчатый.

— Ну уж вам-то бояться нечего, ваше деревячество, — ведь чурбаны не тонут, — стараясь не думать о возможных подставах со стороны Нетупа, нагло съязвил Онилин.

— Так и я о том же, ваше рыба… простите, ребячество, — если что, хватайтесь, полено — не соломинка, любого вынесет.

Но Платон уже не слушал коварного локапалу. Он почему-то озадачился судьбой своего подопечного. У него даже защемило в том месте, которое в лохосе принято называть ложечкой. Но то не ложечка щемила, то зашевелился в нем его внутренний гельмант, уловивший тревогу связанного с ним родственного начала.

Вероятно, и не тревогу уже, а самый что ни на есть животный, гельмантский страх.