SoSущее

Еще дальше по берегу стояли мастера духовного окормления, все как один из подвида лопатобородых гигантопигов. То и дело эти служители культа кланялись освещенной прожекторами Родине-матери и осеняли вначале себя, а потом и Ея крестным знамением: то ли молились на Нея, будто перед ними находилась утратившая милосердие Богородица, то ли, наоборот, пытались окоротить великаншу знамением как вырвавшуюсю на свободу инфернальную и неподконтрольную силу Матери Земли в лице неукротимой амазонки. Но занимаясь этим воистину богоугодным делом, лопатобородые служители культа одновременно тщились привлечь внимание своих антиподов, лысых и круглоголовых прорабов во главе с градоцефалом[233] всея Москвы Аврал Лажовичем Полянкиным.

Кривоногий и большегубый Полянкин время от времени бросал испепеляющие взгляды на стоявших у самой воды трех инфантильных пловцов. Пловцы, не обращая на градоцефала ни малейшего внимания, то и дело кланялись в сторону действующего локапалы и пытались отобразить на своих лицах целую гамму государственнических чувств. В целом тужились они смешно, но для Лажовича их ужимки выглядели игрой полубогов, которую он до конца не понимал. Именно эти ужимки, как казалось градоцефалу, и давали им право называть себя диадохами[234] Нетупа. А ему, сколь ни велик был масштаб, как его самого, так и его деяний, выйти в диадохи не суждено было. Почему, он так и не понял. Не суждено — и все тут.

Платон подошел к самому молодому из них, в кротких воловьих очах которого читался страх, а на лице застыла придуманная казначейскими мордоделами[235] маска жестоковыйного управителя. Маска давалась диадоху нелегко, и он все время забывал, в какой момент поджать челюсть, в какой оскалить зубы, а в какой поиграть чахлыми желваками, — от излишнего усердия губы его стали влажными, как у целующейся девушки, и растущая капелька квинтэссенции старания уже готова была сорваться с них… Но Платон помешал случиться позору. Отработанным движением он схватил диадоха за нижнюю челюсть и точным движением поставил ее на протокольное место.

— Не в «Распутине», милок, — сказал он мягко, но громко: так, чтобы стоявший поодаль Нетуп разобрал слова, — хлебало-то прибери.

От такой наглости в обращении с его (!) диадохами Нетуп аж вздрогнул, но сделал вид, будто в этот самый момент нашел в песке что-то важное.

Один-один, довольно отметил про себя Онилин, подходя к концу шеренги.

Здесь строй сбился вообще, и причиной тому был круг из плечистых териархов, окруживших непонятную композицию, образованную Фредди Хоком вместе с проштрафившимся Сусло-Непийпиво.

Среди териархов находился и сам Ганнибал Львович Ширяйло, не скрывавший своего интереса к происходящему.

— Ганнибал, — обратился к нему Платон, — что за бардак, где шира твоя?

— Ладно тебе, не гоношись, Азарыч, потерпи малек. Заодно увидишь, как Фрида Суслика надувает.

— Во что надувает, в покер или в очко? — не скрывая возмущения и все больше распаляясь, спросил Платон, — да как они могли! И карты… карты откуда взяли?.. Карты запрещены, все запрещено, только наперегонки можно…

Ширяйло громко захохотал, раскрывая пасть так, что можно было заметить в ее глубине кончик сложенной ширы.

— Ты угадал, брат, не в покер он его надувает… — Ширяйло бросил взгляд на Суслика с Фридой и с уверенностью закончил фразу, — а в очко. Непосредственно.

Платон взглянул на этих двух участников заплыва: истинного адельфа-пересмешника и принятого кандидата-нечестивца, — и после этого сам схватился за живот, пытаясь подавить в себе приступ гомерического смеха. Не положено мастеру церемоний гоготать в столь ответственный момент.

— Кто позволил? — строго спросил он Ширяйло.

— Не позволил, Азарыч, а приказал, — спокойно возразил териарх, — я приказал, потому как адельф наш любезный болталом своим уже в печенки залез. Так пусть теперь в анус подышит… Через соломинку. Я правильно выражаюсь, господин словотворец?

— Не знаю. Смотря что ты анусом зовешь.

— Ну, Азарыч, сам словарь кондачил, а теперь дурня валяешь.

— Словарь я, Ганя, не кондачил, а составлял вразумительно, а вот за «дурня» и ответить можно — перед Советом за разглашение имен тайных.

— Ладно, чего прокладывать-то сразу! — возмутился Ширяйло. — Сам знаешь, я не о шуте Братства толкую, а о дурне фигуральном.

— Учтено, только при чем здесь соломинка?

— Так он, сцуко, поизгаляться над синдиком решил, — хохотнул Ширяйло, — говорит, надуть бы тебя через соломинку, как жабу, тогда, мол, точно не потонешь.

— Ну и что здесь такого? Обычный Хоков гон.

— Обычный-то он обычный, так Сусло ж за него вцепился, как утопающий за ту самую соломинку, бу-га-га! — И Ширяйло так заразительно заржал, что в их сторону посмотрели чуть ли не все братья, включая рассевшийся в ладье старший расклад. — Ну и чё, нашлась соломинка, — продолжил териарх. — И за базар Хоку ответить пришлось.

Тут компаньоны Ширяйло раздвинули свои широкие спины, и Платону открылась удивительная, достойная баек Мюнхгаузена, картина.