SoSущее

Прямоугольная дыра в стене, разделенная на три части двумя колоннами, темная и гулкая, исторгавшая из себя странные хлюпающие звуки и шипение, доверия не вызывала. Хуже того, она вызывала безотчетный, просто-таки животный страх.

Его взгляд обратился налево, к широкой лестнице. Ведь она тоже ведет к верхней террасе… «К озеру слез, пролитых Скорбящей. По Сыну своему, что покрыт знаменем красным», — голосом Онилина прозвучал фрагмент предания Братства.

Деримович с опаской покосился на усеянную мужиками стену, на сощуренного Ильича в квадрате то ли значка, то ли недомерка-флажка. Как будто ничего опасного. Да и мужики вроде приветственно машут руками, словно бы кого-то встречая. Пусть и не его, но руки у всех пустые, не то что у тех, «восставших из ада» во главе с дырявым Данко. Эти свинцом не польют, разве что шапками закидают. И потом, чего им ерепениться? Вон, написано же «Наступил и на нашей улице праздник». Наступил, значит, радуются. Почему не проскочить? Так размышлял хитроумный недососок в попытке избежать испытания огнем славы. Тут всего-то, раз, два… — семь пролетов.

Раз… — стоило Деримовичу поставить ногу на ступень, как стена ожила. Первым голос подал Ильич со знамени-значка.

— Выжил, выжил-таки, мегзавец. Каков, кгасавчег, фогменный кгасавчег, — повторял Ильич, умильно шевеля бровями, но не для того, чтобы рассмешить кандидата, а в попытке что-то разглядеть поверх себя.

Бросив взгляд поверх барьера, Ромка увидел то, что не удавалось разглядеть вождю мирового пролетариата. Увенчанный путеводной звездой меч, воздетый над курганом мощной дланью Зовущей.

— Зовет? — спросил вождь, вновь уставившись на недососка.

— Зовет, дядя, зовет, — небрежно бросил Ромка и хотел уж было побежать вверх по лестнице, как его снова остановил голос со значка.

— Дедушка… ты меня дедушкой Лениным звал… и боялся, забыл, что ли? — Голос Ильича сделался миролюбивым до тошноты.

— Владимир Ильич, ты меня еще в школе достал. Почестей требовал, а вот помочь — не помог ни разу. Ты, дедуня, просто разводило укошмаренное[246], понял? — оттарабанил Ромка, частично пытаясь вспомнить, а частично разглядеть, кто там по стене дальше. Насколько хватало взгляда и памяти — вроде как мужики в шапках, гимнастерках и ватниках. Без оружия.

— Контгевоюционная своочь, своочь, своочь! — зашелся в рецитации Ильич. — Газдавить, гасстгеять, гондона!

Ромка заметил, как постепенно начала оживать стена, и самый ближний к нему из встречающих праздник товарищей попытался схватить его неожиданно вылупившейся из бетона рукой. Ромка успел отпрыгнуть, но тут в него со стены полетела шапка и едва не сбила с ног.

— Борзеешь, червячище, — басовито загудела группа товарищей с зажатыми в руках шапками. — И кровь нашу пить, и очагу не поклониться. Сосать и не захлебываться. Лизать и не оцарапаться. Хай тебе! хай тебе! хай тебе! — хором взревела стена, и тут же Деримовича огрело тяжеленным ватником. От неожиданности он упал, но тут же, пытаясь освободиться от непрошеного одеяния, резво вскочил на ноги. Только ватник почему-то не снимался.

— Нас раздел и сам оголишься! — вскричал хозяин одежки, стаскивая толстые штаны.

Слава Боггу, второй бросок солдата был неудачен, и штаны, тяжело разрезав воздух, упали у самого края лестницы.

А вот с ватником полная беда приключилась: с каждой секундой он как будто врастал в тело. Ромка попытался вспомнить одно из наставлений Онилина то ли про чужие ботинки, то ли про шкуру чужую, в которую лучше не лезть… и тут он неожиданно приметил, что она очень странная, его кожа. А может, и не его вовсе. Чужая. Ромка рванул ватник — раз, другой — все безрезультатно. Хотя ему и не было больно, и силу он прилагал изрядную — одежка словно приклеилась к нему. А тут в него еще и головным убором попали. Папаха такая увесистая. От удара он согнулся пополам. «Нет, надо валить, — решил Деримович, — брехня это, что шапками закидать нельзя. Еще как можно».

Ромка припал на одно колено и, рванув что было силы коварное одеяние, прыгнул через несколько ступеней вниз. Слава Боггу, ватник остался на лестнице. Стена недовольно охнула и вдогонку ему послала чудовищного размера кирзовый сапог, в который, наверное, можно было обуть не только ногу, но и человека целиком. Не ретируйся он мгновением раньше, и полукилограммовая подкова на чудовищном каблуке запросто могла размозжить ему череп.

— Слез тебе мало земли кгасной? — спросил «профильный» Ильич, пытаясь развернуть челюсть так, чтобы сделаться «анфасом» и плюнуть в наглого кровопийцу.

— Стона мало земли русской? — подхватил рисованный по бетону хор. И действительно, точно в ответ на этот призыв, стон вырвался из темного провала, ведущего в зал Славы.