Сотканные из тьмы

Ришон направил коня к деревянному частоколу, странно перемежавшемуся с каменным заграждением. Взору предстала крупная весь с претензией называться городом. Кажется, Родсельм. Сразу за воротами двухэтажный трактир. Нижний этаж из неотесанного булыжника, верхний из просмоленного дерева, крыша укрыта листами из металла. Гармония, какую только в деревне можно встретить.

У увитой засохшим плющом коновязи с десяток лошадей, прислуга суетится, подносит к ним бадьи с зерном. «Путники торопятся, – мелькнуло в голове, – могли отвести животных в конюшню, приказать накормить, напоить, пока отдыхают… но коней даже не распрягли».

Из конюшни показался дородный воин. Блестящие доспехи, как и нарядный камзол, исчезли под шубейкой, умело подогнанной по его фигуре. Он стряхнул пыль с рукавов, затем вывернул голову к плечу, как музыкант, и сбросил щелчком только ему видимую соринку.

Ришон спрыгнул с седла, бросил поводья на коновязь. Когда поднялся на крыльцо, дверь с готовностью распахнулась, в лицо шарахнул запах жареного мяса, приправленного специями. Церковник шагнул в горячий воздух, подсвеченный красным от сполохов пламени, и два десятка каменных рож уставились на него.

– Не, это не он, – пробасил мужик крестьянского вида с лиловым фонарем под глазом.

– Точно? – за спиной инквизитора оказался воин, которого Ришон заприметил у коновязи. – Лучше смотри.

– Да, то есть нет, не он, – закивал крестьянин.

Монах постарался улыбнуться дружелюбнее. Что бы ни случилось, похоже, здесь готовы вздернуть любого незнакомца.

– Добрый вечер. Я путешествую, первый раз в этих краях, – сказал Ришон.

– Ну да, сначала все вежливые, а потом рубят местных в капусту, – пробасил воин за спиной.

– Я с благими намерениями. – Ришон распахнул шубу, показав монашеские одежды.

– Оставьте святого отца, – вмешался студенистый человек с рачьими глазами, кажется, хозяин, иначе его сало давно бы пошло на растопку. – Проходите, здесь рады гостям.

Два десятка злобных оскалов немо подтвердили радушие. Атмосфера вражды угнетала, Ришон чувствовал, что стоит на краю бездны. От жары сбилось дыхание, он ощутил, как по спине скользнула первая капля.

Хозяин двора улыбался, и монах заставил себя сдвинуться с места. Он нацепил глуповато рассеянную улыбку, кабатчик ждал, когда гость подойдет к стойке.

– Что здесь произошло? – Тихо спросил церковник.

– Гастролеры. – Хозяин кисло улыбнулся. – Заехали сюда вчера днем, один нажрался за чужой счет, а второй зарубил тех троих, кто угощал, еще одного покалечил. А потом бандюги умотали, не заплатив, конечно.

– Ясно, тогда мне вина и ужин, на ваш вкус. Плачу вперед. – Ришон сунул три медяка хозяину.

От огромного камина, откуда багровые языки пытались достать балки под сводом, шел непривычный жар. На каминной полке располагался очаг из неотесанных глыб. Поленья догорали там и рассыпались на крупные, светящиеся изнутри, головни. Поодаль у стены установлен ряд прокопченных жаровен. Из чадящего пламени волнами тек запах готовящегося мяса.

Грудь Ришона раздулась, вдыхая воздух, от которого сердце застучало чаще. В трактире вновь загремел морской прибой пьяных голосов, кажется, о нем забыли. За широким столом сгрудились местные, одетые в основном бедно, но монах сразу заметил у некоторых дорогое оружие.

Стол из мореного вяза, похожий на сороконожку, протянулся через весь зал, ножек и правда – как у сколопендры. Столы поменьше отгребли к стенам. За ближайшим двое: немолодая дама в кафтане и… Ришон слегка оторопел: мужчина размерами с огра, табуретка у него не выше других, но кажется, что верзила на возвышении, смотрит поверх голов. Кабатчик рядом с монахом застыл, наблюдая за ним с понятным выражением лица.

Грузный мужик взял пирог, разломил на две половинки, Ришон отвернулся, потом ощутил что-то странное, снова устремил на него взгляд. На редкость маленькие, но широко расставленные глаза, а переносица даже шире, чем нос с его подрагивающими крыльями. Челюсть настолько тяжелая, что сразу зачисляешь ее хозяина в дровосеки. Небрит полгода, если не больше, густые черные волосы растут из-под самых глаз и, огибая губы, сползают на шею.

В монахе что-то тихонько охнуло. Уши мужика тоже покрыты шерстью, как лицо и руки. Если все тело можно укрыть одеждой, то нельзя жить, не снимая перчаток, но этот огр мороз если и заметил, то явно пока не расстроился.

«Надо бы сесть хоть за ближайший стол» – подумал Ришон, но атмосфера крови и злости настолько удушающая, что он топтался на месте. Наконец заставил непослушное тело сдвинуться. Пробравшись к столу со свободным местом, монах перенес ноги через скамью, сел, облокотившись на столешницу. Напротив угрюмый бородач оторвался от кружки с хмельным зельем, мутные глаза уставились на новичка с пьяной недоброжелательностью.