Сотканные из тьмы

Третий начал оборачиваться, рот округлился в попытке закричать, но из разрубленной трахеи вырвался сип и клекот, а черные в свете ламп струи плеснули с таким напором, что некоторое время выглядели фонтаном.

Пропойца, пырнувший ножом исподтишка, очнулся, и тут же рухнул с разрубленной наискось грудью. Сквозь перерубленные ребра глянуло еще бьющееся сердце. Он медленно, словно спиленное дерево, завалился набок, и что-то темное вывалилось на пол.

Обезумев от ужаса, горожане выскакивали из таверны и терялись в темноте сразу за дверным проемом. Сенешаль выругался, коря себя за глупость. Эту пьянь надо было по люлькам уложить, а не обрывать их жизни, какими бы грязными и бессмысленными они не были. На улице послышались крики, сейчас весь город всполошится, и, чего доброго, повесит его на ближайшем суку.

Сенешаль выскочил из таверны на морозный воздух, запрыгнул на коня и помчался к северным воротам. В этих краях его не знают, переживет. Волку в курятнике делать нечего.

Конь пошел споро, сразу галопом, в лицо пахнуло ароматом сена. Некоторое время он ехал навстречу черному диску, проглядывающему сквозь неплотные облака, пока не расслышал лошадиный топот позади себя. Звуки копыт глухие, лошадь одна, не подкована. Следопыт натянул удила, осаживая Иерихона, съехал с тропы. Спустя минуту показалась тощая кобыла, несшая всадника с бутылью в руке. Одной рукой тот правил лошадь, второй поднес емкость ко рту и сделал изрядный глоток. Сенешаль узнал шута, и преградил ему путь. Злости к чудаку он не испытывал, скорее досаду, что так глупо поддался эмоциям и выпустил кишки троим бедолагам из-за какого-то дурня.

Шут в последний момент увидел всадника на пути и, нелепо всплеснув руками, вывалился из седла. Раздался звук рвущейся в зоне промежности материи. Бутыль полетела на камни и разбилась. Брызгов не было, малый успел высосать жидкость до дна.

– Не убивай, добрый человек, – пробубнил изрядно поддатый шут. – Погоню за тобой не пустят, сейчас каждый воин на счету, а тебя гнать – себе дороже.

– И ты решил меня в одиночку выследить, чтобы все бабы, все гроши и слава тебе, одному?

Бродяга заулыбался, усмотрев почву для дискуссии.

– Нет, господин, я убегал от бандитов, которые никак не оставляли надежды отрезать мне яйца. Например, жена портного, коему бедолаге ты милосердно отрубил только одну руку, была очень возмущена. Неблагодарная тетка, знаешь…

– Да, твои портки одной рукой не зашить, – сказал следопыт.

– Мои портки? – не понял шут.

– Ладно, забудь. Все-таки ты не дурак, первое впечатление иногда подводит.

– Мои родители очень старались, – ответил бродяга честным голосом. – Много раз переделывали, изменяли.

Следопыт прислушался к тишине. Погони не было, он вывел Иерихона на тропу, и с места пошел в галоп. Спустя минуту дробный стук неподкованных копыт оповестил, что шут никак не хочет отстать.

– Ты ведь и правда шут? – Сенешаль натянул удила, было ясно, бродяга не отвяжется. – Что хорошего в этой идиотской профессии?

– Я видел истинное лицо общества, и предпочел быть пародией на него. Шут – не худшая из профессий.

– Пародией? То есть ты лучше тех ублюдков из таверны?

– У меня есть принципы, – пояснил шут. – Нравственные. А у них нет.

– А-а-а… И в чем твои принципы?

Он подумал, ответил честно:

– Не знаю. Но они есть. Ну вот… Не укради, не убий, не возжелай ближнего своего… Дальше не помню.

– А ближнюю?

– Насчет ближней вроде бы ничего не было, можно.

– Ты точно дурак. Круглый!

– Спасибо на добром слове, – шут чуть склонил голову, – зато круглого дурака в угол не поставишь.

– А зарабатываешь чем?

Бродяга страдальчески заломил руки, как нищий на паперти.

– Ясно, – Сенешаль нахмурился, покосился на носок ботинка бедняка, в дырку выглядывали чумазые пальцы, как пацанва из подвала. – Неправильно это.

– Да, – согласился оборванец, – Людей убивать не так плохо… У них тоже есть семья, какая никакая, душа, наконец. Но это так, мелочи.

Сенешаль вздохнул печально, посмотрел на ладони. Кровь с рук водой не смоешь.

– Зато ты цел, – бросил он. – Это и есть жизнь, кто-то умирает, кто-то живет…

– Разве это жизнь? – спросил шут печально.

– Жизнь, – заверил он.

– Жизнь ничего не стоит, – сказал бродяга, – но ведь и ничто не стоит жизни.

С полчаса ехали молча. Огромные черные деревья уходили вершинами в звездное небо, луна появилась и понеслась со скоростью скаковой лошади, беспощадно яркая. Наконец Сенешаль спросил:

– Что за байда тренькает у тебя в мешке?

– Жаба.

– Какая жаба?

– Большая. Болотная. На лапках слизь, и брюшко перламутровое, словом, красотуля. Шутю. Лютня моя, ей пробавляюсь, когда есть хочется.

– Сыграй.

Шут повернулся к следопыту.

– Серьезно?

– Да, хочу послушать, все лучше твоей трескотни.

Бродяга чуть свесился на круп, вынул из мешка инструмент. Затем вскинул лицо к звездному небу, пальцы ласково коснулись серебристой паутины струн.

– Интересная штука. – Сказал следопыт. – Я таких еще не видел.

– И не увидишь, – с ноткой грусти ответил шут. – Жаба – редкая вещь.

– А почему Жаба?

– Я так назвал, чтобы другие не зарились.

– Струн у нее многовато.